Дон Иван - Алан Черчесов

Но я не могу. Я ничего не могу, кроме как кричать себе в душу, откуда меня никто не услышит. Потому что привыкли, что я им пишу. А когда не пишу, я для них просто пень.

Я закрываю глаза и кричу себе в душу, чтоб отключить себе слух и не слышать.

Времени у меня в обрез. Я знаю, что скоро умру, и напрягаю последние силы, чтобы закончить роман и в нем же, романе, закончиться. Единственное пристанище, где я все еще чуточку слышен, это мой «Дон Иван».

Я кричу:

– Откройте скорее посылку! Она на пороге.

Никто из них не шевелится.

Я кричу:

– Тогда открой сам! Появись хоть на миг и открой ту посылку от Анны. Она, черт возьми, на пороге.

Дона нет. Если его я уже укокошил, роман не спасти.

Тогда я молюсь. Взываю о помощи. Прошу не милосердной кончины, а воскрешения того, кто по сути не жил, – взамен на любую кончину свою. Я молюсь так, как не молился даже тогда, когда умолял спасти мне жену. Я молюсь не словами – ими уже не поможешь, – а истеричной надеждой вперемешку с греховным отчаянием. Молюсь лишь о чуде, а оно сейчас в том, чтобы открылась посылка…

Вдруг я слышу предвестие чуда – заливистый лай. Появляются дверь и собака. Потом – осветление. Кашель. Пьяный шорох усталых шагов.

Ну же, увалень, торопись!

Дон похож на покойника больше, чем я, а я так давно не похож на живого, что древнее любого покойника.

Он подходит к двери, отпирает замок, поднимает посылку с порога и озирается. Во дворе никого. На улице пусто. В посылке – почти ничего, но, когда он ее открывает, он наконец понимает. Дело сделано! Теперь «Дон Иван» – роман о любви. В том нет ни малейших сомнений. Дорогущий, конечно, подарок, но так уж заведено: ради любви мы должны хотя бы однажды пожертвовать жизнью. От любви, конечно, не умирают, но погибают уж точно. Кто и когда мне об этом сказал, я сейчас и не вспомню. Да оно и не важно.

Важно вот что: в посылке находится зеркало. И оно им, Доном, находится. Выходит, находка моя пригодилась.

Потому что любовь – это эхо без слов.

Потому что двойник исчезает лишь в зеркале.

Потому что зеркало – это всегда только ты. А когда ты – это ты, есть только твоя, настоящая Анна. Та, которую любишь лишь ты. Та, в которую веришь, невзирая на все ее тайны.

Потому что Анна твоя – это тайна и есть. И только пока она тайна, твоя Анна с тобой и – жива. Или вовсе бессмертна.

Тот, кого ты изгнал, заглянув в амальгаму, хотел обладать этой тайной, да так и не смог. Хотел вскрыть ее, словно раковину, и посмотреть, что внутри. Только и это не смог.

Потому что не знал он того, что теперь знаешь ты: раскрыть тайну значит ее уничтожить.

Ты – хотел за ней только следовать.

А потому ты идешь на дуэль, чтобы ее отстоять. Защитить эту тайну-в-себе и тайну в тебе. И тайну во всем, что есть вы, ваша память и ваша любовь.

Ты идешь на дуэль, в которой уже победил.

Потому что поставил на чудо.

Дон идет на дуэль, а я растворяюсь. Миг, другой – и меня уже нет.

Боже, как же у них тут внезапно!..

Шаги. Пробуждение.

Всё.

Проявление

– Пока я готовила, ты задремал.

– Какое сегодня число?

– Десятое.

– Месяц?

– Декабрь. Ты шутишь?

– А сколько я спал?

– Минут десять, не больше.

На часах 10:20. Если учесть, что в Москву из Мадрида я добрался в восемь с минутами, спал я со скоростью света.

– Я его написал. Роман о любви.

– Пока спал?

– Я его просто проспал. Зато написал.

– За десять минут? Это был твой самый короткий роман.

– Это был очень длинный роман. Пришлось сократить до последнего слова.

– До точки?

– До чувства. Это мой лучший роман.

– Тогда напиши его снова.

– Не выйдет. Отныне он тайна.

– Жаль.

Мне не жаль. Я достаю из кармана конверт, рву анонимку и бросаю клочки ее в пепельницу.

– Неужели опять? – смеется Светлана. – И что там на сей раз?

– Вранье.

Она открывает сервант и предъявляет полдюжины точно таких же конвертов:

– Кто-то глупо играет в беду.

– Что в них?

– Страшилки. Уведомления, что у соседей в подвале лежит чей-то труп, что нашу квартиру вот-вот обкрадут, что наш банковский счет рассекречен.

– Это приходит лишь нам или целому дому?

– По-моему, целой Москве. И, знаешь, многие верят.

– Забавно.

– Не очень. Люди верят тому, что будет все хуже и хуже.

– Но только не мы.

– Только не мы. У нас будет лучше, чем было когда-либо лучше.

– Откуда такой оптимизм?

– Сейчас покажу. Или сначала поешь?

– Покажи.

– Обещай не сердиться. А если рассердишься, виду не подавай.

– Погоди, – прошу я, пока она лезет в сумку. – Если это какой-то секрет…

Пусть все тайны останутся тайнами, думаю я. Роман мой исчез, но эхо его говорит. Я слушаю эхо, у которого нет даже слов.

– Секрет, но тебе о нем нужно знать. Потому что это уже не секрет.

Светлана кладет на стол снимок. Фото младенца.

– Правда хорошенький? Ваней зовут.

У меня подступает ком к горлу.

– Когда ты уехал, мне позвонила Марина. Мать его скончалась при родах. Отца тоже нет. По бумагам – сплошной сирота. Из роддома забрали в Звенигород, в приют для грудничков. Мы туда ездили с Геркой.

– Дважды?

– Он тебе уже рассказал?

– Рассказал, но не он.

– А кто же?

– Роман.

– Который ты написал, пока спал?

– Зато я его не проспал.

– А я не проспала ребенка.

– Значит, я ничего не проспал.

– Значит, согласен?

– Значит, вот он, мой лучший роман.

Приглядевшись внимательней к снимку, я кое-что замечаю.

– У него это часто?

– Писюлька? Почти постоянно. Герка сказал, что бояться не нужно. Такое бывает. А ты не боишься?

– Боюсь.

– Значит, будем бояться втроем.

– Он-то, похоже, совсем не боится.

– Я говорила про Арчи.

– Арчи брата полюбит. А не полюбит, посадим на корм. Когда мы его привезем?

– Договорилась на завтра.

– Значит, завтра начнем с тобой новую жизнь. И забудем про все, что до завтра.

– Я Дядю очень люблю. Он замечательный папа.

– Можно я тебя тоже о чем-то сейчас попрошу?

– Можешь смело просить обо всем.

– Тогда попрошу тебя завтра.

– Завтра так завтра. Как папе будет угодно.

Мне угодно забыть обо всем, что до завтра, сегодня. Остается один лишь вопрос: на самом ли деле исчезнувший текст исчезает? Если да, то насколько? И конкретно на сколько?

Но сегодня я этот вопрос отложу. А будет нужда, поразмыслю над ним уже завтра.

Завтра я точно пойму, что такое жить не вчера и сегодня, а завтра…

Заявление. Вместо послесловия

Все начинается с фразы: «От любви не умирают. Из-за нее погибают». Произносит ее Дон Жуан. Но не тот вертопрах, о ком сложены сотни легенд, а тот Дон Жуан, у которого не было шанса променять азарт на любовь, чтобы избавить себя от бессмертия.

Плохо бессмертие, когда тебя убивают семьсот кряду лет. В нем привыкаешь не жить, а примерять, как камзол, свои смерти. Век за веком на наших глазах Дон Жуан превращается в миф, лишенный свободы погибнуть навеки. Предоставь герою мы выбор – и, не будь дураком, он отдаст все бессчетные смерти бессмертия за одно рождение любви.

Полюбив, Жуан становится по-настоящему смертным: лишь за любовь мы готовы платить своей жизнью (на валюту бессмертия можно купить только скуку смертей ни за что). Жертвуя жизнь за любовь, он выведет собственной кровью на ценнике вечности:

А красным по белому на обороте проступит:

Семь веков Дон мучился жаждой любви, не умея насытиться ею. Почему бы ему не позволить насытиться ею хоть раз – в проспавшем свое написание романе?

Чтобы влюбиться, Дон Жуан ищет не ту, что полюбит его точно так же, как все до нее, а ту, что вместо него может влюбиться в кого-то другого. Например, в Дон-Жуана-навыворот.

Так появляется Анна – первая, кто выбирает сама и оттого получает возможность быть выбранной навсегда. За этот выверт сюжета герой наш и платит бессмертием. Отныне, даже если Жуана и не убьют на дуэли, он будет смиренно ждать срока, чтоб умереть своей Анне вдогонку: ни удержать ее в жизни, ни обуздать ее после гибели ему уже не под силу. Видать, во владениях его наступает матриархат, чему сам персонаж, похоже, не очень-то и противится…

В том, что подмена легенды происходит не наяву, есть своя осторожная логика: мы свободно творим лишь во сне. К тому же все лучшие книги написаны не на бумаге, а в замыслах. Поскольку роман исчезающий предпочтительнее исчезновения романа, «Дон Иван» оживает подлинным смыслом не в грезах своих, а в проспавшей его реальности. Так – внезапно, исподтишка – действительность вновь поддается влиянию сочинительства. Как говорится, спасибо ей и на этом!