Зощенко - Валерий Попов

Знакомых мало. Друзей и вовсе нет. Любовных дел — никаких. Раза два был в театре. В общем, как видишь, ничего особенного. И ничего привлекательного нет в моей горестной жизни. Хожу с постной мордой по набережной. Но, впрочем, не тоскую, и хандры нет.

Очень уж хорош город. Не перестаю радоваться, что снова здесь…»

И — другое письмо:

«…Почти четыре месяца я провел тут весьма одиноко и, пожалуй, уныло. Работал много, но, как я тебе доложил по телефону, без особо ярких результатов. Так что ты была права — надо было жить в Москве. Для работы это было бы правильно. Но уж очень я намаялся, таскаясь по чужим домам и квартирам.

Но, в общем, полагаю, все тут утрясется. Работаю много, и большой печали у меня нет на душе. Здоровье, впрочем, посредственное. И постарел изрядно…

Я теперь вроде начинающего. Мне-то это безразлично, даже легко. Но тебе, вероятно, будет досадно за меня, будешь огорчаться. А по мне, все равно, чем заниматься. Хоть куплетами. Работать буду, а что именно — это уж не такой значительный вопрос. Несомненно, театром займусь. Опереттой. Эстрадой. Мало ли дела.

Отдаю себе полный отчет, что все это не на 2–3 дня. Тут процесс длительный, так как дело не только во мне, а в новом требовании к искусству… В общем, надежд у меня много. Однако трудности будут дьявольские…»

Наконец из Москвы в Ленинград вернулась и Лида, стала жить у родителей. Они еще некоторое время встречались. Потом Лида вышла замуж. Но и после этого много сделала полезного для него.

А в семье Зощенко чувствовал себя чужим. Конечно, он думал в Алма-Ате о близких, писал, слал им посылки, переживал за неприспособленного к жизни избалованного сына, хлопотал за него. Почему-то так бывает: родители с достоинством проходят через самые тяжкие испытания — и это закаляет их, формирует сильную личность, а детям они стараются «выхлопотать» легкую судьбу, которая их губит! Зощенко, при всей его нелюбви ко всяческим просьбам, обращался к самому Александру Фадееву с просьбой помочь перевести Валерия из армии в Алма-Атинское военное училище — но получил суровый отказ. Гораздо успешнее хлопотала за сына Вера Владимировна — «очаровав» заместителя начальника НКВД Ленинграда, она добилась, чтобы сына Валю, как называли дома Валерия, перевели из действующей армии в войска НКВД. Зощенко-младший попал в заградотряд. К счастью, он прослужил там недолго и в активных действиях поучаствовать не успел. Но он уже успел, к несчастью, попасть в разряд людей, которые не сами выбирают свою судьбу, а за них выбирают другие.

Так пошло у него и в личной жизни. Вот что вспоминает Авдашева:

«В следующий свой приезд я застала в доме переполох. Пришла телеграмма: “Поздравляем Валю с сыном, Михаила Михайловича с внуком Мишей”. Это было как гром среди ясного неба. Вера Владимировна и Валерий кричали, ссорились, не знали, как поступить и что сделать, чтобы опровергнуть, не признать случившийся “факт”.

Вышел из своего кабинета Михаил Михайлович. Стал ходить взад-вперед, нервно потирая руки. Гневное лицо, черные глаза так и режут — то Валерия, то Веру Владимировну. Наконец заговорил. Негромко, чуть хрипловатым голосом, четко произнося каждое слово, сказал, что не позволит затевать какие-либо судебные интриги, не позволит позорить свое имя. И просит прекратить все разговоры на эту тему. Что эти его слова они должны понять как окончательное и неоспоримое решение.

Сказал, чтобы матери и ребенку был сделан в Ленинград вызов. Что деньги на это он даст».

Этим «широким жестом» Зощенко как бы искупал и свои грехи. То есть — если свои грехи я уже не могу искупить, искуплю хотя бы грех сына… Сын Валерий был похож на Зощенко. Особенно — внешне. Унаследовал и кое-что еще. Любил женщин. Но что у отца получалось, скажем, романтично и осталось в восторженных воспоминаниях его возлюбленных — у сына выходило «наперекосяк».

И вот в жизни их семьи появилась… Таська, как вскоре все стали звать ее — с сыночком на руках. Но умиротворения и тем более идиллии это не принесло. Скорее наоборот. Все вокруг говорили вслух, что Таська родила вовсе не от Валеры, сынок ничуть на него не похож, что с отцом ребенка она встречалась в эвакуации, а Валера тут ни при чем. Он был человек хороший, порядочный, но несчастный. В юности, видимо, казалось, что неплохо быть сыном знаменитости — повышенное внимание, деньги. Потом с отчаянием понял всю горечь такой жизни… Закончив театроведческий факультет, не мог устроиться на нормальную работу и вскоре нашел объяснение: это — из-за фамилии, из-за опального отца! Но у отца всё — и слава, и опала, а у него — ничего. Должности ему доставались весьма неказистые. Одно время он заведовал самодеятельностью в Сестрорецке. Вел богемную жизнь, старался выглядеть «королем» светских компаний — и это ему удавалось… но исключительно благодаря деньгам отца. И вот наказание за «веселую жизнь» — неизвестно чей ребенок! Исчезли последние надежды Зощенко хоть на какой-то покой в семье. Таська постоянно ругалась с Верой Владимировной — та никак не хотела признавать «внучка», а Таська (как уверяли соседки, «лично видевшие» это) замахивалась на Веру Владимировну сковородой и орала: «Признаешь, сука, признаешь!»

Во всем этом не было, ясное дело, никакой вины внука. Естественно, о тех ссорах не хочет слышать и правнучка. А каково было Зощенко переносить эту драму? Однако при всех бедах он держался достойно. Об этом написала Авдашева.

«В один из осенних дней 1945 года дверь в квартиру открыл мне сам Михаил Михайлович. Я очень смутилась. Война закончилась, а на мне все еще красовалась шинель. Я уже демобилизовалась — погоны спорола, ремень сняла, а вот с шинелью расстаться не удалось. Нет, я не стыдилась своей шинели. Но вы ж понимаете: молодая девушка, хочется выглядеть красивой и привлекательно одетой, а тут… Словом, не успела я войти в комнату Веры Владимировны, как на пороге появился Михаил Михайлович, держа в руках темно-бежевого цвета коверкотовое пальто:

— Примите, Нинель. Я думаю, что оно будет вам в самый раз.

Я ничего сказать не успела — его уже не было в комнате.

Я часто думаю о Михаиле Михайловиче. Что же он был за человек? Что было в нем главным, отличающим его от других людей — пусть даже добрых, не проходящих мимо чужих бед и несчастий?

И, думаю, вот что: видимо, он был человеком, который, когда-то испытав большую обиду, принял на себя невиновную вину за все те несправедливости, что рассеяны по земле. Своим состраданием, участливым отношением к людям он как бы просил прощения за эти несправедливости, за то, что мир устроен не так, как того заслуживает человек».

А жизнь его становилась все труднее. Пришлось даже съехать с этой квартиры. Совершить еще один квартирный обмен. Первый был — когда поменял роскошную квартиру, полученную по «высшей писательской категории» после 1-го Съезда писателей, на более скромную квартиру Веры Кетлинской, нуждаясь в деньгах. А теперь и эту квартирку разменял — ради сына, оказавшегося с женой и ребенком, но без жилья — на комнату для них и квартирку совсем уже убогую, где теперь находится маленький, но замечательный музей. Другие писатели непрерывно улучшали свои жилищные дела. Надежда Мандельштам в своих воспоминаниях рассказывает, как пришла к Катаеву просить за мужа, и ее поразило, что у Катаева все новое — новая квартира, новая мебель, новая жена! У Зощенко жена была прежняя, а квартиры он менял на все более худшие.