Денис Давыдов - Геннадий Серебряков

Версию о своей полной безмятежности и отрыве от тревожных веяний времени Давыдов поддерживал старательно и заботливо. Те, кто его маловато знал, с готовностью в нее верили. В петербургских литературных кружках и салонах толковали о том, что поэт-гусар, женившись, окончательно остепенился и оставил все свои ухарские замашки и благие порывы. Приятель Жуковского и сотоварищ по «Арзамасу» поэт и историк Александр Воейков, которому, кстати, ни Жуковский, ни Денис Давыдов особо не доверяли, прислал даже пространное стихотворное послание, в котором выражал свое недоумение по поводу столь разительных перемен:

Давыдов, витязь и певецВина, любви и славы!Я слышу, что твои совсемПеременились нравы:Что ты шампанского не пьешь,А пьешь простую водуИ что на розовую цепьТы променял свободу...

Автора этого послания, будущего редактора «Русского инвалида», Денис Васильевич в его предположениях разуверять не спешил, как и прочих не слишком близких ему приятелей. Пусть полагают, что он действительно ничего, кроме семейного покоя, не жаждет в этой бренной жизни.

Однако это была еще одна своеобразная самоохранительная мера, для принятия которой у Давыдова, видимо, были свои соображения и основания. И это подтвердят впоследствии и личные его бумаги, и рукописи, и отрывочные записи этой поры, и переписка, которую он вел отнюдь не по почтовым каналам с теми людьми, которым он верил безраздельно.

Главною заботою его оставалась литературная работа. В Москве к нему вернулась рукопись «Опыты о партизанах», которую он отправлял Жуковскому для прочтения и замечаний. Вдумчивый и усердный Василий Андреевич, горячо одобрив труд Давыдова, испестрил, однако, многие листы своими пометками, сделанными красными чернилами. Внимательно вчитавшись в них, Денис Васильевич убедился, что они в большинстве своем точны и справедливы, и с душевной благодарностью к Жуковскому засел за исправление отмеченных им мест. Одна переделка, как водится, влекла за собою другую, и в результате пришлось заново перекроить и переписать всю рукопись.

С головою занятый переработкой и подготовкою к печати «Опыта о партизанах», Денис Васильевич оставался по-прежнему хорошо осведомленным в том, что происходит у его друзей на юге. Он знал о всех повышениях и перемещениях знакомых офицеров в штабе Киселева. Оттуда к нему в Москву с каким-то важным поручением еще по весне приезжал один из адъютантов Павла Дмитриевича, член Союза Благоденствия прапорщик Николай Басаргин. У него, кстати, возникла нужда, связанная, должно быть, с деятельностью все того же тайного общества, срочно оформить перевод в 1-ю армию, и Давыдов, конечно, деятельно помогал ему в этом. 10 июня 1820 года Денис Васильевич писал по этому случаю Закревскому:

«Нельзя ли перевести квартирмейстерской части прапорщика Басаргина, находящегося при Главной квартире 2-й армии, во 2-й корпус 1-й армии? Большую бы ты милость сделал».

Впоследствии в своих показаниях суровой Следственной комиссии декабрист Николай Басаргин ни словом не обмолвился о своих деловых и дружеских связях с поэтом-партизаном. Точно так же упорно и бережно оставят его имя в тени и прочие ближайшие друзья, арестованные по делу 14 декабря...

Разумеется, сразу же узнал Давыдов и о новом назначении душевного приятеля своего Орлова на должность командира расположенной в Кишиневе 16-й пехотной дивизии. Подобного назначения непосредственно в войска, что тоже было установкою Союза Благоденствия, Михаил Федорович давно добивался.

Немедленно извещен был Давыдов и о том, что в Кишиневе, где размещалась главная квартира 16-й дивизии, объявился их общий с Орловым юный друг Александр Пушкин, высланный сюда за противоправительственные стихи из Петербурга. Теперь добрые арзамасские приятели «Рейн» и «Сверчок» в кругу еще нескольких доверенных офицеров проводили время в беседах и спорах о литературе, политике и прочих волнующих их вещах.

Сразу же неведомым образом легли на стол Дениса Васильевича и копии приказов Михаила Орлова по своей 16-й дивизии, о которых с неимоверной быстротою начали распространяться слухи по всей армии. Эти приказы, обращенные в одинаковой мере и к офицерам, и к нижним чинам, дышали истинным порывом человеколюбия, справедливости, патриотизма и демократичности. Среди начальственной жестокости и тупости, процветающей в войсках, они звучали чуть ли не революционными прокламациями:

«Я прошу господ полковых командиров и всех честных начальников вспомнить, что солдаты такие же люди, как и мы, что они могут чувствовать и думать, имеют добродетели, им свойственные, и что можно их подвигнуть ко всему великому и славному без палок и побоев. Пускай виновные будут преданы справедливому взысканию законов, но те, кои воздерживаются от пороков, заслуживают все наше уважение. Им честь и слава, они достойные сыны России, на них опирается вся надежда отечества, и с ними нет врага, которого не можно бы было истребить».

Читая эти приказы, Денис Васильевич от души радовался и за Михаила Орлова, и за то дело, которому они служили сообща, каждый по своим силам, убеждениям и возможностям.

На удивление богатым оказался 1820 год и на громкие европейские события, которые возбуждали ум и заставляли о многом задуматься.

В январе около Кадикса вспыхнуло восстание в испанских войсках, предназначенных для отправки в Америку. Во главе мятежников встали полковник Квирога и подполковник Риего. Восставшие провозгласили отмененную королем Фердинандом конституцию, с которою испуганный монарх вынужден был согласиться.

В феврале парижский рабочий-седельщик Лувель убил герцога Беррийского, наследного королевского принца, которого прочили на французский престол.

В июле грянула революция в Неаполитанском королевстве, бывшей вотчине Мюрата. Тамошние карбонарии с оружием в руках завоевали народу конституцию.

Менее чем через месяц революционное волнение охватило Португалию. Вслед за этим пламя освободительного мятежа вскинулось в Пьемонте...

И как продолжение этих всеевропейских потрясений пришло ошеломляющее известие из Петербурга. Там в ночь с 16 на 17 октября доведенный до предела жестокими бесчинствами командира Шварца взбунтовался гвардейский Семеновский полк, шефом которого, как известно, был сам Александр I, бывший в эту пору на конгрессе Священного союза в Троппау.

Отгородиться от этих событий было невозможно. Особенно при мятежном, вихревом и впечатлительном характере Давыдова.

В самый канун крещения по крутому скрипучему снежку Денис Васильевич на резвых почтовых поскакал в Киев.

Хотелось немного развеяться на контрактах после долгих сидений за письменным столом, повидаться с друзьями и близкими. К тому же, как обычно, на ярмарку должны были привезти деньги из имения Балты по казенной аренде, продолжавшей покуда за ним числиться.

Где-то в дороге, на одной из почтовых станций Денис Васильевич повстречал знакомого офицера, приятеля Базиля Давыдова, навещавшего его по каким-то делам в Каменке. От этого офицера он и узнал, что в Давыдовском имении еще с поздней осени гостит Пушкин, до того проехавший с семейством Раевских по Кавказу и Тавриде.

Ну как было не использовать случай и не повидаться с продолжавшим находиться в опале молодым чародеем-стихотворцем, к которому после встреч в Петербурге он испытывал все большую искреннюю сердечную привязанность!.. Тем более что и крюк, слава богу, невелик, а киевские контракты и дела ради такой встречи могут и подождать.

Недолго думая, Денис Васильевич переменил маршрут и поскакал прямиком в Каменку.

Как ни торопился Давыдов, но в дороге припозднился и к хорошо знакомой ему давыдовской усадьбе приехал уже по ночной поре. Благо, хоть луна сияла над головою, яркая, голубая, осененная радужными морозными кольцами.

Промелькнули каменные заиндевело-спящие львы на парадных воротах. И тут же открылся взору облитый лунной эмалью огромный барский белый дом на заснеженном холме, увенчанный ротондой бельведера, с куполом, на котором темнел промороженный флаг. Четыре массивные колонны с коринфскими капителями по фасаду, меж колоннами в три ряда окна. Почти все они желтеют теплым медовым светом. Стало быть, не спят Давыдовы и по поздней поре.

На звон колокольчика из дома проворно выкатился заспанный ветеран из отставных, со следами угловых шевронов на левом мундирном рукаве и привычно стал налаживать небольшую пушечку, стоящую при входе.

— Эй, служба, — крикнул ему Давыдов, — стоит ли пальбу затевать да весь дом по ночному времени булгачить? Гаси фитиль!..

— Никак-с нет, ваше высокопревосходительство! Когда бы гость ни припожаловал, пренепременно салют-с. У меня к тому приказ наистрожайший. Иначе никак нельзя-с! Так что извиняйте!..