Петербург - Андрей Белый

- "Опять обслюнявил".

И беспомощно повернувшись от Тома, особа воскликнула:

- "Зоя Захаровна, освободите ж меня..."

Но широкий песий язык неуважительно облизнул кончик особина носа; тут особа пронзительно вскрикнула - беспомощно вскрикнула (в то же время она, представьте себе, - улыбалась)...

- "Томка же!"

Но увидев, что - гости, и что гости-то - ждут, нетерпеливо посмеиваясь на идиллию домашнего быта, особа перестала смеяться и отрезала безо всякой учтивости:

- "Позвольте, позвольте! Сейчас: вот я только..."

И при этом обидчиво дрогнула отвисающая губа; на губе же было написано:

- "И тут нет покою..."

Особа бросилась в угол; там топталась - в углу: все не снимались калоши - новые и несколько тесные; долго еще она стояла в углу, медля снять пальтецо и рукой копаясь в туго набитом кармане (будто там был запрятан двенадцатизарядный браунинг); наконец, рука вылезла из кармана - с детской куколкою, с Ванькой-Встанькой.

Куколку эту она швырнула на стол.

- "А это вот Акулининой Маньке..."

Гости, признаться, тут разинули рты. После же, потирая озябшие руки, она обратилась к французу с робеющей подозрительностью:

- "Пожалуйте... Вот сюда... Вот сюда". И - кинула Дудкину:

- "Повремените..."

ЛОБНЫЕ КОСТИ

- "Зоя Захаровна..."

- "А?"

- "Шишнарфиев - это я понимаю: деятель младой Персии, пылкая артистическая натура; но вот - при чем тут француз?"

- "Много станете знать - скоро станете стары", - не по-русски ответила та, и чрезмерные перси ее заходили над туго затянутым лифом; пощипывал в руке пульверизатор.

В комнате слышалось тяжелое благовоние: смесь парфюмерии с искусственно приготовляемым зубом (кто сиживал в зубоврачебных квартирах, тот запах этот знает наверное - запах не из приятных).

Зоя Захаровна тут придвинулась к Александру Ивановичу.

- "А вы вое... отшельником..."

Губы Александра Ивановича как-то криво поджались:

- "Ваш же сожитель давно уже постарался об этом..."

- "Коли я не буду отшельником, все равно: кто-нибудь отшельником да уж будет..."

Направление разговора Зое Захаровне не понравилось явно, так что снова нервически стал в руках ее пощипывать пульверизатор; Александр Иванович улыбнулся нехорошей улыбкой, и - поправился.

- "Да и то сказать: мне рассеяние не к лицу".

Это новое течение мыслей Зоя Захаровна приняла; и поспешила сострить она:

- "Оттого-то вы так рассеянны: пеплом мне засыпали скатерть?"

- "Простите..."

- "Ничего: вот вам пепельница..."

Александр Иванович протянулся за новою грушею; и, проделавши это движение, Александр Иванович себе с досадой сказал:

- "Экая скряга..."

Он увидел, что вазы с дюшесами (он-таки дюшесы любил) - вазы с дюшесами не было.

- "Вы что? Вот вам пепельница..."

- "Знаю: я - за дюшесом..."

Зоя Захаровна не предложила дюшесов.

Двери в ту дальнюю комнату были не вовсе притворены: в полуоткрытую дверь с ненасытимою жадностью он смотрел; там виднелися два сидящие очертания. Французик растараторился; и казалось, что дзенькает; а особа глухо бубукала, перебивала французика; нетерпеливо хваталась она в разговоре за письменные принадлежности - то за ту, то за эту; и чесала затылок угловатым жестом руки; видимо, сообщеньем француза особа была взволнована не на шутку; жест просто самообороны какой-то подметил Александр Иванович.

- "Бу-бу-бу..."

Так раздавалось оттуда.

А сенбернар Том на клетчатое колено особе положил свою слюнявую морду; и особа рассеянно гладила его шерсть. Тут наблюдения Александра Ивановича перебили: перебила Зоя Захаровна.

- "Отчего это вы перестали бывать у нас?"

Он рассеянно посмотрел на ее оскаленный рот: посмотрел и заметил:

- "Да так себе: сами же вы сказали - отшельник я..."

Золото пломбы проблистало в ответ:

- "Не отвертывайтесь".

- "Да нисколько..."

- "Просто вы обижены на него..."

- "Вот еще..." - попытался было возразить Александр Иванович и оборвал свои оправдания: вышло - неубедительно.

- "Просто вы обижены на него. Все на него обижаются. И тут вмешался Липпанченко... Этот Липпанченко!.. Портит ему репутацию... Да поймите ж: Липпанченко - необходимая, взятая роль... Без Липпанченко давно бы он был уж схвачен... Липпанченкой он покрывает всех нас... Но все верят в Липпанченко..."

Некоторые существа имеют печальное свойство: дурной запах во рту... Александр Иванович отодвинулся.

- "Все на него обижаются... А скажите", - Зоя Захаровна ухватилась за пульверизатор, - "где сыщете вы такого работника?.. А? Где сыщете?.. Кто согласится, скажите, как он, отказавшись от всех естественных сантиментов, быть Липпанченкой - до конца..."

Александр Иваныч подумал, что особа была что-то уж слишком Липпанченкой: но возражать не хотел.

- "Уверяю вас..."

Но она перебила:

- "Как же вам не стыдно так его оставлять, так таиться, скрываться; ведь Колечка мучается; рвать все прошлые, интимные связи..."

Александр Иванович с изумлением вспомнил, что особа-то - Колечка: сколько месяцев этого он, признаться, не вспомнил?

- "Ну, если там он и выпьет, нагрубиянит; и - ну, там - увлечения... Так ведь: лучшие же спивались, развратничали... И по личной охоте. Колечка же делает это для отвода лишь глаз - как Липпанченко: для безопасности, гласности, пред полицией, для общего дела он так губит себя".

Александр Иваныч усмехнулся невольно, но поймал на себе недоверчивый, озлобленный взгляд:

- "Что..."

И поспешил:

- "Нет... ничего я..."

- "Тут ведь самая страшная жертва... Не поверите ли, ведь ему грозит многое; от насильственных частых попоек, от обязательных в его положении кутежей преждевременно Николай погубит себя..."

Александр Иванович знал, что Зоя Захаровна подозревает его в том, что он слишком часто бывает с Липпанченко в ресторанчиках, приучая Липпанченко... к многому....

- "Это может ведь кончиться плохо..."

Ну и жизнь: здесь - сможет кончиться плохо; он, Александр Иванович, медленно сходит с ума. Николая Аполлоновича придавили тяжелые обстоятельства; что-то такое неладное завелось у них в душах; тут ни полиция, ни - произвол, ни - опасность, а какая-то душевная гнилость; можно ли, не очистившись, приступать к великому народному делу? Вспомнилось: "Со страхом Божиим и верою приступите".9 А они приступали без всякого страха. И - с верой ли? И так приступая, преступали какой-то душевный закон: становились преступниками, не в том смысле конечно.... а - иначе. Все же они преступали.

- "Вспомните Гельсингфорс и катанье на лодках...", - в голосе Зои Захаровны тут послышалась неподдельная грусть. - "И потом: эти сплетни..."

- "А какие?"

Он заинтересовался, он вздрогнул.

- "О Колечке сплетни!.. Вы думаете, не подозревает он, не терзается, не кричит по ночам" (Александр Иваныч запомнил, что - кричит по ночам) "как они о нем говорят после столького. И - нет благодарности, нет сознания, что человек пожертвовал всем... Он вое знает: молчит, убивает ся... Оттого-то он мрачен... Он душою кривить не умеет. Выглядит он всегда неприятно", - в голосе Зои Захаровны послышался чуть не плач, - "выглядит неприятно... с этой... несчастной наружностью. Верите: он - ребенок, ребенок..."

- "Ребенок?"

- "А вам удивительно?"

- "Нет", - замялся он, - "только, знаете, как-то странно мне это слышать, все-таки представление о Николае Степановиче не вяжется как-то..."

- "Настоящий ребенок! Посмотрите: куколка - Ванька-Встанька", - рукою она указала на куколку, просверкавши браслетом... - "Вы вот уйдете: наговорите ему неприятностей, а он - он!.."

- "Он посадит к себе на колени кухаркину дочку и играет с ней в куклы... Видите? А они его упрекают в коварстве... Господи, он играет в солдатики!.."

- "Вот так-так!"

- "В оловянные: покупает персов, выписывает из Нюренберга коробочки... Только - это секрет... Вот какой он!.. Но", - брови ее резко сдвинулись, "но... в детской запальчивости он способен на все".

Александр Иванович все более убеждался из слов, что особа-то скомпрометирована не на шутку; а он этого, признаться, не знал; эти намеки на что-то теперь принял он к сведению, уплывая взором туда, где сидели они...

Круто как-то на грудь падала узколобая голова; в орбитах глубоко затаились пытливо сверлящие глазки, перепархивающие от предмета к предмету; чуть вздрагивала и посасывала воздух губа. Многое было в лице: отвращением необоримым лицо стояло пред Дудкиным, складываясь в то самое странное целое, уносимое памятью на чердак, чтобы ночью там зашагать, забубукать сверлить, посасывать, перепархивать и выдавливать из себя невыразимые смыслы, не существующие нигде.

Он теперь внимательно всматривался в гнетущие и самою природою тяжело построенные черты.

Эта лобная кость...

Эта лобная кость выдавалась наружу в одном крепком упорстве - понять: что бы ни было, какою угодно ценою - понять, или... разлететься на части. Ни ума, ни ярости, ни предательст-ва не выдавала лобная кость; лишь усилие - без мысли, без чувства: понять... И лобные кости понять не могли; лоб был жалобен: узенький, в поперечных морщинах: казалось, он плачет.