Таинство девственности (сборник) - Зигмунд Фрейд

Аналитики уже давно пришли к заключению, что многочисленные влечения, объединенные в понятии анальной эротики, имеют необычайное, не поддающееся адекватной оценке значение для всего строя сексуальной жизни и душевной деятельности. Заметим также и то, что одно из самых важных проявлений преобразованной эротики на этой основе обнаруживается в обращении с деньгами; эта особенность привлекла к себе интерес психоаналитика. Мы привыкли объяснять интерес к деньгам наслаждением, связанным с экскрементами, поскольку он, по природе своей, либидозен и нерационален, и требовать от нормального человека, чтобы в своих отношениях к деньгам он был безусловно свободен от либидозных влияний.

У нашего пациента во время его более позднего заболевания отношение к деньгам было нарушено в сильной мере и накладывало отпечаток на его несамостоятельность и жизненную дееспособность. Благодаря наследству, полученному от отца и дяди, он стал очень богат, явно придавал большое значение тому, чтобы слыть богатым, и весьма огорчался, когда его в этом отношении недооценивали. Но он знал, сколько он имел, сколько тратил и сколько у него оставалось; трудно было сказать, считать ли его скупым или расточительным. Он вел себя то так, то иначе, но никогда его поведение не указывало на рациональность и последовательность. Судя по некоторым странным чертам, которые я упомяну ниже, можно было бы считать его за ненормального скупца, который в богатстве видит самые большие преимущества своей личности и, в сравнении с денежными интересами, не принимает во внимание какие бы то ни было чувства. Но других он ценил не по богатству и во многих случаях проявлял себя скорее скромным и готовым оказать помощь. Он не умел сознательно распоряжаться деньгами, они имели для него какое-то другое значение. Я уже упомянул, что мне казалось очень подозрительным то, как он утешил себя, потеряв сестру, ставшую в последние свои годы его лучшим товарищем, а именно: теперь ему незачем делить с ней наследство родителей. Еще страннее, может быть, было то спокойствие, с каким он это рассказывал, как будто бы совсем не осознавал бесчувственности, в которой таким образом признавался. Хотя анализ реабилитировал его, показав, что боль за сестру подверглась сдвигу, но тогда стало совсем непонятным то, что в богатстве он хотел найти замену сестре.

В другом случае его поведение казалось загадочным ему самому. После смерти отца оставшееся имущество было разделено между ним и матерью. Мать управляла имуществом и, как он сам признавал, шла навстречу его денежным требованиям щедро и самым безупречным образом. И тем не менее каждое обсуждение денежных вопросов между ними кончалось жесточайшими упреками с его стороны, что она его не любит, что она думает только о том, как бы сэкономить на нем, и что она, вероятно, желала бы лучше всего видеть его мертвым, чтобы полностью распоряжаться деньгами. Мать, плача, уверяла его в своем бескорыстии, он стыдился и совершенно искренне уверял, что вовсе этого и не думает, но был уверен, что при случае повторит эту сцену.

То, что кал задолго до анализа имел для него значение денег, явствует из многих случаев, из которых я сообщу только два. В то время когда его кишечник еще не был захвачен болезнью, он навестил своего бедного кузена в одном большом городе. Когда он ушел, то упрекал себя в том, что не оказал этому родственнику денежной помощи, и непосредственно за этим у него был, по его словам, быть может, самый обильный стул в его жизни. Два года спустя он назначил этому кузену ренту. Другой случай: в восемнадцатилетнем возрасте, во время подготовки к экзамену зрелости, он посетил товарища и обсуждал с ним, что бы лучше предпринять, так как оба боялись провала на экзамене[116]. Решили подкупить служителя гимназии, и его доля в требуемой сумме была, разумеется, самая большая. По дороге домой он думал о том, что готов дать еще больше, если только он выдержит, если на экзамене с ним ничего не случится, но с ним все-таки случилось другое несчастье (с кишечником) еще раньше, чем он успел дойти до дому[117].

Мы готовы услышать, что в своем последующем заболевании он страдал упорными, хотя и колеблющимися по различным поводам, расстройствами кишечника. Когда он начал лечиться у меня, он привык к клизмам, которые делал ему сопровождавший его человек; самостоятельно опорожнения кишечника не бывало месяцами, если не случалось внезапного возбуждения определенного характера, вследствие которого несколько дней устанавливалось правильное действие кишечника. Главная его жалоба состояла в том, что мир окутан для него завесой или что он отделен от мира завесой. Эта завеса разрывалась только в тот момент, когда при вливании опорожнялось содержимое кишечника, и тогда он снова чувствовал себя здоровым и нормальным[118].

Коллега, к которому я направил его для освидетельствования кишечника, был достаточно проницателен и диагностировал функциональное и даже психически обусловленное расстройство и воздержался от серьезных назначений. Впрочем, ни эти назначения, ни предписанная диета не оказали никакого действия. В годы аналитического лечения не было произвольного опорожнения кишечника (не считая указанных внезапных влияний). Больного удалось убедить, что всякая интенсивная обработка упрямого органа еще ухудшила бы его состояние, и он удовлетворился тем, что вызывал действие кишечника один или два раза в неделю посредством вливания или приемом слабительного.

При изложении нарушений кишечника я предоставил более позднему состоянию болезни пациента места больше, чем это входило в план данной работы, посвященной его детскому неврозу. К этому меня побудили две причины: во-первых, то, что с малыми изменениями симптоматика кишечника, собственно, перешла из детского невроза в позднейший, и, во-вторых, в конце лечения на его долю выпала главная роль.

Известно, какое значение для врача, анализирующего невроз навязчивости, имеет сомнение. Оно является самым сильным оружием больного, предпочтительным средством его сопротивления. Благодаря этому сомнению пациенту удавалось, забаррикадировавшись почтительным безразличием, годами противиться всем усилиям его вылечить. Ничего не менялось, и не было никакого средства убедить его в чем-нибудь. Наконец я понял, какое значение могло иметь для моих целей нарушение кишечника; оно представляло собой ту долю истерии, которая всегда лежит в основе невроза навязчивости. Я обещал пациенту полное восстановление деятельности его кишечника, сделал, благодаря этому обещанию, его недоверие явным и получил затем удовлетворение, видя, как исчезло его сомнение, когда кишечник, как орган, подверженный истерии, начал постепенно восстанавливаться и в течение нескольких недель пришел в норму.

Теперь возвращаюсь к детству пациента, к периоду, когда кал для него не мог иметь значения денег.

Нарушения кишечника у него появились очень рано, прежде всего – самое типичное для ребенка недержание кала. Но мы, безусловно, правы, если не соглашаемся с патологическим объяснением этих ранних случаев и видим в них только доказательство намерения не допустить помехи или задержки в удовольствии, связанном с функцией опорожнения кишечника. Большое удовольствие от острот на эту тему, которое обычно соответствует грубости низших классов общества, сохранилось у него и после начала позднейшего заболевания.

Во время пребывания в семье англичанки-гувернантки неоднократно случалось, что он и няня должны были оставаться в комнате ненавистной воспитательницы. Няня, вполне верно улавливая суть происходящего, констатировала, что именно в эти ночи он пачкался в кровати, чего уже давно с ним не случалось. Он вовсе этого не стыдился, то было выражение протеста по отношению к гувернантке.

Год спустя (в 4 года 6 месяцев), в период страхов, случилось, что он испачкал штаны днем. Он ужасно стыдился и плакал, когда его мыли: он так не может жить. За это время, значит, что-то изменилось, и на мысль об этом изменении нас навело исследование его жалобы. Оказалось, что слова: «Он так не может жить» – он повторял за кем-то другим. Однажды[119] мать взяла его с собой, когда провожала на станцию посетившего ее врача. Дорогой она жаловалась на боли и кровотечения, и у нее вырвались те же слова: «Я так не могу жить»; она не думала, что ребенок, которого она вела за руку, сохранит их в памяти. Жалоба, которую, между прочим, бесконечное число раз он повторял в своей последующей болезни, означала, следовательно, идентификацию с матерью.

Скоро появилось воспоминание о недостающем по времени и своему содержанию звене между этими двумя событиями. Это случилось однажды в начале периодов нападавшего на него страха, когда озабоченная мать велела принять меры предосторожности, чтобы уберечь детей от дизентерии, вспыхнувшей по соседству с имением. Он осведомился, что такое дизентерия, и когда услышал, что при дизентерии находят кровь в испражнениях, то очень испугался и стал утверждать, что и в его испражнениях имеется кровь; он боялся умереть от дизентерии, но посредством исследования его удалось убедить, что он ошибся и что ему нечего бояться. Мы понимаем, что в этом страхе проявилось отождествление с матерью, которая говорила с врачом о своих кровотечениях при сыне. Во время его последующей попытки к отождествлению (в 4 года 6 месяцев) он забыл о кровотечениях; он больше не понимал себя, полагал, что стыдится, и не знал, что дрожит от страха смерти, вполне определенно проявившегося в его жалобе.