Волчий Рубин - Ольга Гребнева

и они придумывают какую-нибудь шутку… Чаще всего фигурки на их игральной доске — люди, которые, не видя дальше своего носа, идут к краю пропасти, стремятся к гибели. Говорят, что если человек стал фишкой в этой игре, то у него на лице появляется отсвет небесного огня. Никто из ныне живущих, правда, не может объяснить, как выглядит этот самый отсвет, но сейчас мне кажется, что я его вижу.

Бьянка смеялась. Красиво запрокидывая голову на точёной шее, кружась по свежей траве лесной поляны, приминая неяркие цветочки босыми пятками. Длинное зелёное платье, подхваченное ветерком, бесстыдно приоткрывало стройные ноги. Наконец она устало опустилась на землю, протянула руку и погладила мужчину по щеке. Он легонько поймал её за кисть и поцеловал в ладонь. Ведьма снова рассмеялась, глаза искрились счастьем. Она податливо склонилась в объятия любовника, венок упал с головы, как будто цветы стремились вернуться к своим собратьям, которым не грозит смерть от увядания.

Бьянка шептала в промежутках между поцелуями:

— А потом мне опять тебе на исповеди про это рассказывать, святой отец? — насмешливое хихиканье.

— Молчи, ведьма! — шутливо оборвал её Гаэтано.

Девушка упёрлась ему в грудь рукой.

— Я теперь не колдую, ты же знаешь…

Инквизитор молча накрыл её губы своими и повалил на траву.

В вечерних сумерках здание церкви выглядело огромным и мрачным. Высокая створка дверей, украшенная литыми рельефами со сценами Страшного Суда, была чуть приоткрыта, приглашая припозднившегося богомольца зайти в таинственное чёрное нутро дома Божия. Невысокая тень — одна из многих, притаившихся в полутьме — летучей мышью скользнула ко входу в храм. Огонь факела, полыхавшего рядом с воротами, проявил фигуру в тёмно-сером шерстяном плаще с капюшоном. Из-под полы накидки на секунду показались тонкие пальцы, трижды порхнули крест-накрест перед грудью. Легко изогнувшись, женщина прошла в узкую щель дверей.

Месса закончилась около часа назад. Около алтаря одиноко догорали несколько свечей, витражи пытались отразить последние солнечные лучи, но ночь уже вступала в свои права, и цветные стёкла выглядели однообразно-тусклыми. Гулкая пустота храма тонула в полутьме. Женщина нерешительно остановилась на пороге, давая глазам время привыкнуть к почти полному отсутствию света. С противоположного края помещения доносилось едва слышное бормотание, которое подхватывало церковное эхо и начинало кружить под высокими сводами. Она медленно двинулась по широкому проходу между скамьями, стараясь ступать бесшумно. Однако мозаичные плитки под каблуками отзывались чётким постукиванием.

Подойдя ближе к алтарю, женщина смогла наконец разглядеть в бледных отсветах свечей коленопреклонённый силуэт. Именно оттуда доносились слова молитвы, в которой причудливо мешались латынь и староитальянский. Безостановочное бормотание походило на бред тяжелобольного, оно лилось из губ священника, как гной из потревоженного нарыва.

Пришедшая постояла с минуту, не решаясь сделать последние шаги. Она стояла прямо за спиной молящегося, но тот не обернулся, хотя не мог не слышать стука подошв по звонкому полу. Зашуршав одеждами, дохнув ароматами свежей листвы и ночной прохлады, женщина опустилась на колени рядом. Вслушавшись в бессвязный шёпот, она подхватила знакомую фразу на латыни. Хриплый мужской и переливчатый девичий голоса слились в дуэте, ласкаясь друг к другу. Пальцы синхронно творили крестное знамение. И отчаяние смертельно раненого медленно начало уходить из интонаций мужчины.

Их взгляды были прикованы к гипсовому распятию, но создавалось впечатление, что они говорят не с Богом, а между собой. Молитвы повторялись снова и снова, женщина иногда сбивалась, забывая слова, но священник легко продолжал, не давая ей оступиться и замолчать. Они не знали, сколько прошло времени, в темноте храма люди становились частичками неизменной вечности, не зависящей от внешнего мира снаружи церковных стен.

Их руки незаметно соединились. Ладони сжались, так крепко, что это должно было причинять боль. Теперь они были похожими на новобрачных, ожидающих разрешения венчающего поцеловаться. Но никто не мог сказать слова свадебного обряда над склонёнными головами еретички и инквизитора.

Стены исповедальни слышали за свой долгий век множество тайн и признаний, рыданий и даже ругательств. Но такое здесь было сказано впервые. И именно абсурдность фраз не давала усомниться в том, что это чистая правда.

— Простите, святой отец, ибо я согрешила…

— Я слушаю тебя, дочь моя.

— Я… у меня… — прерывистый вздох. — У нас будет ребёнок, Гаэтано…

* * *

— Это переходит все мыслимые границы! Ты, практически не скрываясь, встречаешься со своей любовницей! У тебя от неё сын! Это подрывает авторитет Церкви в целом и Святой Инквизиции особенно.

Гаэтано, склонив голову, молча стоял перед мечущимся из угла в угол кардиналом.

— Я не в силах совладать со своими чувствами. Я пытался, ваше высокопреосвященство, но я люблю её. Это не просто плотское желание, который можно усмирить постами и веригами. — Слова падали медленно, словно против воли говорившего. — Я не могу жить без неё.

Кардинал возмущённо взмахнул рукой:

— Не надо, пожалуйста, изрекать красивые слова. Ты уже давно не восторженный юноша. Если бы это была обычная девка, я и бы и слова не сказал. Назначил бы лёгкую епитимью, да и греши себе дальше. Но она же еретичка!

— Она оправдана судом Инквизиции, ваше высокопреосвященство. Бьянка давно не ведьма.

— Не смеши меня, Гаэтано! Доносы на неё попадают в твои руки, ты о них умалчиваешь, но это вовсе не значит, что о её деяниях никому не известно!

Инквизитор дёрнулся, как от пощёчины, повернул вмиг побледневшее лицо к кардиналу:

— Мне не приходило ни одного обвинения на Бьянку с тех самых пор, как она была крещена. Клянусь Господом!

— Значит, хорошо скрывает свою ворожбу. Поверь моему опыту, бывших ведьм не бывает.

* * *

Мальчик был удивительно похож на мать: только капля серых сумерек растворена в зелени глаз, только волнистые волосы ещё светлее, без малейшей примеси рыжины. Малыш, вырвавшись от Бьянки, пытался перебраться через бревнышко, цеплялся рубашкой, срывался, но снова и снова упрямо бросался на штурм.

Колдунье в конце концов надоело наблюдать за безуспешными усилиями сына, и она ловко перенесла его на другую сторону непреодолимого препятствия. Мальчишка возмущённо взревел, но тут же успокоился, услышав воркованье матери:

— Нет времени, Чезаре, нам надо успеть вернуться до захода солнца. Ты же не хочешь ночевать в лесу?

Они углублялись в старую дубраву как будто наугад, без тропы. Бьянка радостно улыбнулась каким-то своим мыслям, увидев в просвете стволов знакомые очертания древних камней. Капище было давно разрушено, главный камень алтаря, служивший своеобразной столешницей, съехал вбок и врос выщербленным краем в мох. Странные угловатые письмена, зигзагами спускавшиеся по безымянному идолу, было невозможно прочитать.

Женщина присела на краешек алтарной плиты,