Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом - Карр Джон Диксон

Лорд такой-то или сэр такой-то мало о чем говорило им; но были военные, исследователи, не говоря уже о представлявших меньший интерес государственных деятелях и писателях, чьи разговоры были бы захватывающи, если бы только их можно было понять.

В столовой стоял знакомый стол, которым так гордился их отец. Против камина, между саблями, висела картина, запечатлевшая свадьбу сэра Найджела. Смех в разговоре, сверкание драгоценностей, чувство чего-то возбуждающего и огромного; больше в памяти ничего не осталось.

23 июля 1914 года Австро-Венгерская империя внезапно предъявила ультиматум Сербии.

«Было бы хорошо, — за две недели до этого говорил граф Бертгольд австрийскому главнокомандующему, — если бы вы и военный министр ушли на время в отпуск для сохранения видимости того, будто ничего не происходит».

Все, что было построено и начищено до блеска, теперь находилось в готовности. Маленькая Сербия явилась лишь предлогом. Хотя Сербия дала смиренный ответ на австрийский ультиматум, граф Бертгольд заявил, что он неудовлетворителен. 28 июля престарелого императора Франца-Иосифа убедили подписать декларацию о войне; днем позже австрийские мониторы, поднявшись по Дунаю, начали обстрел Белграда.

За Австрией стояла Германия. Россия должна была встать за Сербией или отступить перед Германией. Если Россия отступится вообще — прекрасно. Потому что по договору Россия была обязана объединиться с Францией, если кто-либо из них подвергнется нападению со стороны Германии. Франция же была истинной целью германских милитаристов.

Если Россия продемонстрирует готовность вступить в войну, австрийская армия и несколько немецких дивизий могли бы удерживать беспомощную Россию на востоке. Тем временем на западе неудержимая Германия смогла бы через Бельгию перебросить два миллиона солдат и в течение шести недель сокрушить Францию.

Россия не проявляла склонности отступаться. Россия мобилизовывала силы против Австрии. Германия выразила негодование по поводу такой недружественной позиции. Император России Николай II действительно хотел мира. Кайзер, как обычно, постоянно менял свою позицию, по сути дела не зная, хочет ли он кровопролития. Царь и кайзер обменялись дружескими телеграммами на английском языке, которые были подписаны: «Ники» и «Вилли». Но контроль захватили люди в остроконечных касках.

В Англии все громче и громче звучал ропот.

«Что происходит? — спрашивал сбитый с толку человек в пабе, внимание которого было поглощено ирландскими проблемами. — Нам нет до этого дела, ведь правда?»

1 августа Германия объявила войну России. Что касается Франции, союзницы России по договору, то германский посол направил ей такое резкое и унизительное требование не вмешиваться, что его не стоит пересказывать полностью. Франции не должно быть позволено вступать в переговоры; после объявления войны в ночь на 3 августа непобедимые тевтоны на следующее утро вторглись в Люксембург и в Бельгию.

Госпожа Эскит и сэр Эдвард Грей, котбрые во время всей этой суматохи делали все возможное для мира, знали, какую надо занять позицию. Британский ультиматум Германии истекал в одиннадцать часов вечера 4 августа.

Находясь в «Уиндлшеме», Конан Дойл наблюдал за этим всю прошедшую неделю с чувством человека, который стоит между рельсами и наблюдает за гипнотизирующим глазом локомотива. 4 августа, в жаркий день, когда до истечения ультиматума оставалось всего несколько часов, он получил записку от водопроводчика из деревни Кроуборо.

«В Кроуборо считают, — торжественно информировал его господин Голдсмит, — что что-то надо делать».

Он засмеялся; смех давал облегчение. Но в конце концов господин Голдсмит был совершенно прав. Кроуборо — это одна из тысячи деревень, чьи совместные усилия могли иметь большое значение. Предположим, можно было организовать гражданские резервы из мужчин в возрасте до шестидесяти лет, которые умели обращаться с винтовкой и способны были освободить Территориальную армию для активных действий, защищая страну в случае вторжения. В тот вечер, когда летние сумерки перешли в ночную темень, он занялся организацией первой в Англии роты Добровольческого резерва.

В Лондоне тем временем собралась оживленная толпа. Некоторые были радостны — все возбуждены. Особенно многолюдно было у Букингемского дворца под высокими бледными фонарями вдоль Молла, где люди пели «Боже, храни короля». Тут и раздался бой Биг-Бена, возвестивший о наступлении одиннадцати часов.

…Они были великим народом. Четверть века спустя они станут еще более великими. Но никогда уже они не были так молоды сердцами…

Глава 20

ХАОС

Когда он писал о них четыре года спустя или даже в то время, ему хотелось записать любые возможные приятные воспоминания. Это компенсировало, хотя и ненамного, воспоминания о долгих днях боли.

Ему нравилось думать о рядовом сэре Артуре Конан Дойле, номер 184343, из 4-го Королевского добровольческого батальона Сассекса. Его рота в Кроуборо состояла из двухсот тысяч человек и была первым прототипом современной Внутренней гвардии. В первую неделю войны он забрасывал страну листовками, и другие деревни также собирали свои роты.

Спустя две недели военное министерство потребовало, чтобы он отказался от своей затеи. Но возглавляемая лордом Десборо комиссия, членом которой он состоял, восстановила этот проект и выдала роте Кроуборо сертификат о том, что она была первой. Он любил вспоминать о том, как спал в круглой палатке на Холмах, когда не о чем было беспокоиться, кроме разве того, чтобы отполировать пуговицы и почистить винтовку. «Старый Билл» — так называл он потом сам себя; и «последняя линия обороны».

Он любил вспоминать об одной короткой прогулке, когда летом 1915 года взял Джин и детей, чтобы день покататься на автомобиле. Но все это время глубоко в его мозгу гнездился ужас. Гуляя до завтрака в розовом саду, он слышал характерный гул.

«Он очень слаб и очень далек, но тем не менее он приводит в глубокий трепет, — писал сэр Артур. — Вот он опять — то громче, то тише».

Гул доносился с расстояния в сто двадцать миль и был хорошо слышен в тишине раннего утра, когда на ясном небе всходило солнце, а трава была еще мокрой от росы. «Уже неделю, поскольку ветер дует оттуда, мы слышим этот гул». То был грохот пушек во Фландрии.

С первых месяцев войны, хотя прошел почти год, смутное чувство беды не исчезало. С 8 августа до середины сентября 1914 года лучшие войска семи враждующих сторон наносили друг по другу удары, будто в смертельном футбольном матче. Француз Жоффр, под командованием которого находились миллион триста тысяч человек, атаковал захватчиков по всем границам, вместо того чтобы держать оборону.

Французы в порыве патриотизма и ненависти в синих мундирах и красных панталонах со штыками наперевес бросались под огонь пулеметов. (Разве никогда не было Англо-бурской войны?) Артиллерийская мощь притупляла мозг. За тот месяц людей было убито или ранено больше, чем за любой полный год войны.

В Англии не спадал патриотический пыл. В первые шесть месяцев на войну не допускались газетные корреспонденты. Но по мере того, как поступали сообщения, рождались ощущения, чувства, перевернутые вверх дном.

«Меня раздражает то, что я не могу делать что-либо определенное, — писал Конан Дойл Мадам, которая в свои семьдесят шесть лет стала слаба здоровьем. — Я живу только на газетах. Малкольм (капитан Медицинского корпуса Королевской армии Малкольм Леки, любимый брат Джин. — Д. К.) находится на огневом рубеже. Думаю, что они скоро призовут и Кингсли. Я подумываю попытаться получить офицерское звание в Новой армии, хотя Иннес и другие против этого. Очень тяжело ничего не делать».

И далее:

«Лондонцы, — писал он впоследствии в «Бритиш уикли», — никогда не забудут ту ужасную неделю с 24-го по 30 августа, которая началась с сообщения о том, что пал Намюр и что британская армия глубоко втянута в военные действия».