Распутин - Иван Наживин

Разговор в маленькой, теплой и уютной столовой против обыкновения не вязался. Точно в самом воздухе было что-то такое, что тревожило всех.

Были паузы, была привычная напряженность, была даже неловкость. Володя был нервно весел, но теперь его веселость на заражала.

— Вот вы как-то изволили выразить мысль, Иван Николаевич, как ошибочно говорят, что старость не радость… — сказал не без усилия Галактион Сергеевич. — Представьте себе: вы правы… В последнее время в эти дождливые вечера я от нечего делать стал приводить в порядок наш скромный теперь семейный архив, и вы не можете себе представить, сколько тихих и высоких радостей нашел я среди этих пожелтевших, а часто и совсем истлевших бумаг! Молодежь, конечно, меня не поймет, но вам это близко. И между прочим — это будет и тебе интересно, мама — вспомнил я одну забавную историйку, которая произошла у нас в Подвязье, когда меня и на свете еще не было…

— Очень интересно! — поддержал его Иван Николаевич. — Я люблю нашу старину, а в особенности все эти мелочи, знаете… В мелочах-то и есть весь букет…

— Вы совершенно правы. Как вам известно, мой отец вел очень широкий образ жизни, жил настоящим grand seigneur…[43] — продолжал Галактион Сергеевич. — Одевался он даже в деревне умопомрачительно. И был у него эдакий пунктик: никогда не носить один и тот же жилет два дня подряд. И в гардеробе его было поэтому ровно триста шестьдесят пять жилетов, и камердинеру были даны точные и строгие инструкции, в какой очереди подавать их. Ты послушай, мама, это очень любопытно… — мягко призвал он к вниманию глубоко задумавшуюся о чем-то жену.

— Да, да, я слушаю, голубчик… — встрепенулась та и подавила вздох.

— Да… И вот раз, — с грустной улыбкой продолжал Галактион Сергеевич, — приезжает в Подвязье Анна Михайловна Званцева, его кузина из очень обедневшего рода, со своим сыном Васей…

— Позвольте: Василий Званцев… — вспомнил Иван Николаевич. — Есть сенатор такой у нас, председатель комиссии по пересмотру законов…

— Он самый… Теперь это уже совсем белый старик, а тогда это был юноша, которого мать и везла как раз пристраивать в Петербург… Вы извините, что я говорю Петербург — Петроград у меня что-то не прививается. Да тогда и не было Петрограда, а был Петербург и даже Санкт-Петербурх… Да… А так как Званцевы были очень бедны, то и заехала Анна Михайловна к моему отцу за подкреплением: он родню поддерживал охотно. Отец обласкал молодого человека и обещал дать и денег и письма рекомендательные. Обрадованная Анна Михайловна горячо благодарила его и решилась рискнуть еще просьбой: «Может быть, братец, — в нашей семье с двенадцатого года французский язык был не в фаворе — может быть, братец, вы снабдили бы Васю и чем-нибудь из платья: он как раз вашего роста. У него на этот счет очень слабо, а ваши запасы и ваш портной известны всем и в столицах». — «Хорошо, — говорит отец, — надо посмотреть, что тут можно сделать…» И тут же позвал он своего камердинера и приказал ему развесить в зале прежде всего все жилеты, чтобы он сам мог отобрать для Васи некоторые. И вот чрез некоторое время камердинер докладывает, что жилеты для обозрения готовы. Мой отец в сопровождении Анны Михайловны и Васи вышел в зал: по спинкам стульев, на сиденьях, на рояли, по столам и диванам, всюду и везде висели и лежали жилеты — эдакая многоцветная, пестрая россыпь, так сказать… И обошел их все мой отец раз, обошел два, останавливаясь то перед тем, то перед другим, прикидывая, размышляя, еще обошел… «Нет, сестрица, — вдруг решил он, — извините, но дать Васе что-нибудь из жилетов я не могу. И денег дам, и письма, как сказано, но из одежи, извините, не могу…»

Иван Николаевич весело рассмеялся. Серафима Васильевна с усилием улыбнулась. Красивые глаза Тани остановились на взволнованном лице Володи с вопросом: да что такое у вас случилось? Володя вдруг порывисто встал. Мать в испуге глядела на него, и в глазах ее уже наливались две большие жемчужины. Галактион Сергеевич, покашливая, рассматривал свои изумительные ногти.

— Папа, ты видишь сам, что даже твои триста шестьдесят пять жилетов не помогают… — сорвавшимся голосом сказал Володя. — Нам всем так тяжело, точно связанные… И надо сказать все… сразу…

— Говори! — не подымая глаз от ногтей, тихо сказал Галактион Сергеевич.

Серафима Васильевна побледнела еще более.

— Мамочка… Таня…

И Таня — точно молния ее вдруг озарила — сразу поняла все. И затрепетала: «Да он просто не любит меня, если решается на такой шаг!» И она строго взглянула на его отчаянное лицо, в котором были и страх, и любовь, и решимость, и что-то совсем, совсем новое, точно торжественное, ужасающее. И лицо это сказало ей, что он ее любит, как прежде, но что — так надо.

— Мамочка… Таня… папа все уже знает… — оборвался опять Володя. — Я должен идти на… фронт… Иначе совершенно невозможно…

Мать, закрыв глаза платком, торопливо пошла вдруг из комнаты.

— Мамочка! — крикнул Володя жалостно, протягивая к ней руки.

Мать остановилась вполоборота, бледная, строгая и торжественная.

По лицу ее бежали крупные слезы.

— Я… я знала… Я — согласна… Но… я сейчас приду… Не мешай мне…

И она вышла. Только Галактион Сергеевич знал, что она пошла молиться. Таня, во все глаза смотревшая на своего совсем нового теперь Володю, не знала, что ей теперь надо делать. Только в душе все яснее становилось: он уйдет и, может быть, не вернется. В груди что-то вдруг затеснило, и она разрыдалась.

— Таня… Милая… — со всех сторон обступили ее. — Надо быть мужественнее… Что делать? Судьба… Таня, если я останусь, мне будет стыдно… стыдно, стыдно… И ты сама будешь потом стыдиться меня и презирать… Танюша, это тяжело, но он все же прав! Надо идти… Но, деточка моя, ты и нас заставишь всех плакать…

— Таня!

Все обернулись.

Бледная и черная, с сияющими глазами, но уже умиротворенная и точно просветленная, сзади стояла Серафима Васильевна. Таня подняла ей навстречу свое искаженное страданием и мокрое лицо. Та протянула к ней руки, и Таня с новым взрывом рыданий бросилась к ней на шею. Серафима Васильевна то молча гладила ее по плечам, то губами водила нежно по золотистым волосам девушки.

— Решено, значит решено, и да будет воля Божия… — тихо, но твердо сказала Серафима Васильевна. — И первое, что мы должны сделать, это… теперь же благословить детей как жениха и невесту… Вы согласны, Марья Ивановна?

Вся заплаканная, Марья Ивановна, не открывая лица, только кивнула головой.

— Вот это прекрасная мысль! — просиял взволнованный Иван Николаевич. — Это вот хорошо… Тайное да будет явным… Хе-хе-хе…

— Ну, тайное… — дрогнув губами, улыбнулся бледный Галактион Сергеевич. — Оно давно явно, но явное да будет всеми признано и благословлено…

И он сердечным жестом протянул одну руку сыну, а другую старому другу.

Началась обычная взволнованная суета. Только Ваня старался держаться в стороне. Он был против всяких религиозных обрядов, но он желал быть корректным по отношению к чужим верованиям, а грустью своей он хотел показать, что его сердце разбито. И случилось как-то так, что старинный образ Владимирской Божьей Матери — тоже из Подвязья был он привезен — оказался в руках Серафимы Васильевны, и все ясно почувствовали, что это так и быть должно. Она делала большие усилия, чтобы справиться с волнением.

— Дети… — сорвавшимся голосом проговорила она, прямая и строгая, глядя на милые, смущенные, радостные, страдающие молодые лица перед собой. — Благословляю вас тем самым образом… которым и меня благословили на брак с Галактионом Сергеевичем… наши родители… Мы были счастливы… Было иногда трудно, даже очень трудно, но… мы справлялись. И перед вами трудное время… Будьте же тверды… чисты… И ты, Таня… милая, помоги ему… исполнить его долг… Это ужасно, но это — долг…

И она, торопливо передав образ Ивану Николаевичу, судорожно, резко, больно обняла кудрявую голову сына, который горячо, без счета целовал ее руки, а потом так же судорожно, горячо и больно стала она целовать Таню. На одно мгновение она отстранила от себя девушку, пытливо поглядела в красивые, чистые, теперь страдающие глаза ее и опять, — точно поверив ей окончательно, точно передав ей в эту секунду окончательно своего сына, — крепким и долгим поцелуем, как печатью, закрепила этот жертвенный акт матери навсегда. И Галактион Сергеевич невольно посмотрел на старые часы под большим стеклянным колпаком.

Благословение молодых кончилось. Все были глубоко взволнованы этой новой связью, которая скрепила старинную дружбу, этой новой страницей в их жизни, в которую неизвестно что впишет судьба, но которую им всем от всей души хотелось бы видеть светлой, радостной, счастливой. Даже Ваня оживился и вместе с кухаркой Похвистневых, их единственной прислугой, ставил в кухне самовар, приготовлял вино и прочее. Ему очень хотелось тут же заявить, что и он идет с Володей на фронт, но он боялся, что это будет пахнуть подражанием, а он прежде всего хотел быть самостоятельным, а во-вторых, его очень смущали тревожные взгляды его стариков, которые он иногда перехватывал…