Среди пуль - Александр Проханов

Он приблизился к чаше бассейна. От кафельного пыльного днища пахнуло жаром, сернистым едким удушьем. Там была смерть: среди больничного кафеля, тусклых отсветов солнца, химического зловония умерло время. Эпоха, казавшаяся величественной и бесконечной. Оставила после себя мерзость запустения.

На дне бассейна, на клетчатом кафеле, стояли и сидели люди. Странного вида, в необычных одеяниях, все с едва заметным уродством и порчей, словно пораженные болезнью суставов, либо усохшие, либо неестественно раздутые. Странность и необычность их состояла в том, что они почти не отбрасывали тени. Их освещало не стоящее в зените солнце, а сами они светились, как гнилушки, пропитанные фосфором.

По краю бассейна, у парапета, толпились зеваки. Прохаживался ленивый милицейский патруль. Энергично и голосисто взывала в мегафон женщина в блестящих облегающих брюках, в таком же чешуйчатом лифе, бритая наголо, с круглым, выкрашенным в зеленое черепом. Она напоминала мерцающую змею, гибкую, упругую, скользкую. Когда она пробегала мимо Белосельцева, он и впрямь почувствовал исходящий от нее едкий запах змеи.

– Теперь прошу клетку номер четыре продемонстрировать свою энергию! – Женщина направила мегафон в кратер бассейна. – Концептуальный смысл предлагаемой вам трансцендентности связан с эросом как кульминацией Бога, пронизывающего одновременно мир и антимир, сочетая их в метафизическое двуединство!

Женщина пробежала мимо Белосельцева в обратную сторону, и от нее пахнуло легким смрадом скользнувшего по камню ужа.

Белосельцев нашел среди кафельного пыльного блеска цифру «4», выведенную цветным мелом. Рядом с цифрой, закутанные в общее грязно-серое покрывало, сидели мужчина и женщина. Она с рыжими, собранными в пучок волосами, ярко набеленным лицом, красными напомаженными губами. Он с лысой, шишковатой головой и черными растопыренными усами.

Заиграло танго. Мужчина и женщина встали, сбросили хламиду и, сцепившись руками, двинулись в танце. Собравшимся предстало зрелище двух голых танцующих стариков. Она, рыхлая старуха, с вывалившимся животом, с черной дырой пупка, с голубоватыми, похожими на брюквы, грудями. Ее ноги, искривленные ревматизмом, в лопнувших сосудах и венах напоминали гниющее мясо. С боков свисали складки, похожие на несвежее тесто. Пах топорщился седой неопрятной паклей. Жирная спина в пятнах пигмента сутулилась и колыхалась. Он, иссохший до костей, с торчащими ключицами и ребрами, на которые была натянута сухая, бескровная кожа. Его таз, берцовые кости, выпуклые мослы ходили ходуном и, казалось, стучали, скрипели. Его гениталии, как кожура от картошки, висели между ног. На дряблых ягодицах краснели две седалищные мозоли. Черные лакированные усы и отполированный до блеска череп уродливо и страшно сочетались с мертвенной плотью. Рыжая, латунного цвета голова танцовщицы, ее белила и красная помада нелепо и пугающе выглядели среди тяжелых складок старческого жира. Оба они казались вставшими из гроба, в трупном гриме, в пятнах разложения. Их танец, их босые искривленные ноги, их сталкивающиеся животы и груди рождали ощущения, что вот-вот плоть старухи соскользнет с ее костей, как студень, а пергаментное тело старика превратится в пыль и перхоть и вместо них останутся два танцующих скелета в раскрашенных масках.

Они протанцевали несколько кругов. Музыка оборвалась, танцоры утомленно уселись на кафель, накрылись серой хламидой.

Белосельцев был ошеломлен. Он испытывал чувство гадливости. Ему казалось, запах тления, сладковатые трупные дуновения подымаются со дна бассейна. Близкий Кремль, золотые главы соборов дрожали и туманились в воздухе открытой могилы.

Женщина-змея, счастливо извиваясь, блестя чешуей, скользнула мимо, задев Белосельцева лакированным боком. Ему показалось, он почувствовал холод, какой исходит от рептилии.

– А сейчас, – рокотал мегафон у ее узких губ, – прошу клетку восемь обнаружить свои энергии! Первичный бульон! Первожелток! Вечный зародыш вселенной! Сперматозоид мироздания! Животворящая слизь, из которой путем эволюции рождались культуры и цивилизации! Искусство совершает патетический рывок в прошлое, меняет границы времени, стремится к своему первообразу!

В клетке «8» стоял круглоголовый белобрысый мужчина с широко растопыренными птичьими глазами. Голый по пояс, с тонкой цыплячьей шеей, он был перепоясан красным кушачком, в шелковых шароварах. Его голые ступни казались беспалыми. На штативе стоял картонный ящик с латинскими литерами. Заиграла электронная космическая музыка. Человек сунул руку в ящик, достал куриное яйцо, повертел его над головой, белое, чистое, и с силой ударил яйцом по макушке. Оно лопнуло, по бритой голове, по лбу, по лицу потекла бело-желтая слизь. Человек достал из ящика второе яйцо, поднял его высоко и с силой опустил себе на темя. Яйцо слабо хрустнуло, из него скользнула солнечная жижа белка и в ней неразбившийся круглый желток. Он медленно сполз по лбу, скользнул по щеке, сорвался на голый живот, а с него – на кафельный пол. Разбился, растекся яркой желтой лужицей. Человек взял третье яйцо, разбил о голову. Теперь все лицо его было покрыто прозрачной слизью, отекавшей оранжево-желтыми струйками. Он был в липких, переливавшихся на солнце висюльках. Они тянулись, обрывались, падали на кафель. Он был похож на мокрую личинку, прорвавшую кокон. На головастика, родившегося из икринки.

Музыка космоса продолжала играть. По набережной в бензиновой гари неслись автомобили. Возносилась колокольня Ивана Великого. А на кафельном полу бассейна стоял человек, похожий на недоразвитого, выпавшего из разбитого яйца птенчика с желтыми выпученными глазами и перекрученной шеей. Недоношенный зародыш. Синюшный эмбрион, обреченный на вечную неполноценность.

Белосельцев смотрел на человека-птенца, и ему казалось, что все окрест: Дом на набережной, славный своим большевистским прошлым, Кремль с кирпичными башнями, ампирные особняки, плывущая по реке баржа, – все было покрыто больной, разлагавшейся спермой. Миазмы распада волнами поднимались с горячего дна бассейна, где высыхал, умирал залитый яичным желтком огромный птенец-недоносок.

Люди кругом глазели. Милиционеры с дубинками, приоткрыв рты, наблюдали необычное действо. Молодые люди, присев на парапет, пили из банок пиво. И казалось, никто не чувствовал, как из круглой чаши бассейна, как из параболической антенны, несется излучение. И простреливает город невидимыми смертоносными вихрями.

Трепеща и мерцая чешуйками, скользнула змеевидная женщина.

– Прошу клетку четырнадцать обнаружить свои энергии! Потерянный эдем, обретаемый вновь через истребление оскверненного рая! Рай, взятый с неба в земную историю, возвращается обратно на небо путем изживания земного добра! Зло как инструмент обретения рая!

Белосельцев разыскал среди разграфленного кафеля цифру «14». Там стоял худой человек с провалившимися щеками, белым, как кость, носом. Его перевитые венами руки двигались, терлись одна о другую, словно он их старательно мыл, готовился к хирургической операции. Перед ним на земле возвышался невысокий шатер, покрытый нарядной тканью. Человек ухватил материю острыми, как пинцет, пальцами, дернул. Соскользнувшая ткань открыла прозрачную золотистую клетку, в которой сновали, мелькали испуганные разноцветные птички. Человек открыл дверцу клетки, просунул в нее длинную руку, вокруг которой заметались, заискрились пичуги. Схватил одну, извлек из клетки и поднял над собой, показывая толпе маленькую, торчащую из кулака головку. Схватил птицу за крыло, подержал ее, трепещущую, верещащую, поворачивая во все стороны. Было видно, как солнце просвечивает сквозь прозрачное оперение. Сильно дернул за крыло, отрывая его с корнем. Кинул птицу на кафель. С оторванным крылом, она стала биться, вспрыгивать, ползать, волочить оставшееся крыло, кропить кафель кровью.

Человек снова просунул руку в золотистую клетку. Выловил еще одну птицу. Подержал ее, онемевшую от ужаса, в своем черном кулаке. Потом извлек из кармана тонкую металлическую иглу, вонзил птице в голову, кинул наземь. Птица, пронзенная иглой, затрепетала, умирая. Было видно, как она расстилает по кафелю свое пестрое оперение и в ней, как тончайший металлический луч, торчит игла.

Белосельцеву стало дурно. Из кафельной ямы, из фарфорового накаленного тигля, вырывалось зло. Летело в толпу, обжигало пролетавшие лимузины, опаляло фасады домов. Это зло проникало в ребенка, которого держала молодая женщина, и в стоящего рядом зеваку, и в него, Белосельцева. Зло вонзалось в его тело и мозг. В его голове будто торчала металлическая спица. Он старался противодействовать злу, заслонить близкий Кремль, текущую реку, стоящего на парапете ребенка. Заслонял собой раскаленный кратер, ложился на него грудью, был кляпом, который закупоривал зло. Его живот, грудь, закрывавшие чашу бассейна, нестерпимо горели, словно в них вонзились бессчетные раскаленные иглы.