Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Записка готовилась в 1899–1900 годах в связи с тем, что министр желал знать, чем известен журналист, столь резко начавший в новой петербургской газете «Россия». Поэтому в Главном управлении по делам печати посчитали необходимым осветить предыдущий этап его деятельности — одесский, тем более, что «имеющиеся дела <…> дают для этого достаточный материал». Отмечая, что, по словам того же цензора, «выдающийся успех „Одесского листка“ связан „исключительно с участием в нем Дорошевича“», автор записки особо подчеркивает, что «статьи названного сотрудника по большей части имели своей главнейшею целью вызвать сенсацию среди читающей публики путем резкой, лишенной фактической подкладки критики, переходящей иногда в простое вышучивание как деятельности, так и личных свойств и качеств более или менее известных лиц в городе». И далее вновь цитируется донесение одесского цензора Федорова: «Ежедневные фельетоны г. Дорошевича, написанные обыкновенно на местные злобы дня, беспощадно высмеивали того или иного общественного деятеля, частное лицо или, наконец, учреждение, причем честь, доброе имя, служебная репутация жертвы в расчет не принимались и рассматривались как материал для хлесткой фельетонной статейки». Все это, сообщается в записке, подтверждает «целый ряд жалоб частных лиц, разъяснений и отношений правительственных и общественных учреждений по поводу тех или иных появившихся в газете „обличений“ г. Дорошевича», которые «с очевидностью указывают на самое бесцеремонное искажение автором приводимых им в обличительных статьях фактов».

Но вот конкретных примеров «искажения» не приводится ни одного. Не считать же таковым шутку, которую возмущенный автор записки называет «поразительной по своему цинизму выходкой». Оказывается, в конце рецензии на спектакль итальянской труппы Дорошевич посмел заявить, «что все написанное им об игре артистов — ложь и напечатано только потому, что его просили об этом друзья и покровители артистов и артисток»[427]. Привести же действительно какие-то «факты искажений» для одесского цензора, как и для автора «министерской» записки, оказалось более чем затруднительно главным образом по причине серьезного, профессионального отношения Дорошевича к своему делу. В одном из обозрений «За день» он пояснил и одесскому читателю и местным властям, почему «десять лет занимая скромное амплуа фельетониста и хроникера обывательской жизни» и будучи вынужден «по долгу службы» «затрагивать» подчас и очень больно многих лиц, ни разу не был привлечен «ни за диффамацию, ни за клевету»: «Вероятно, это объясняется тем, что я всегда держусь правила: ничего не сообщать, не проверив, никого ни в чем не обвинять без веских и основательных доказательств»[428].

Истинная суть претензий власти к писаниям Дорошевича прояснилась в конце той же «министерской» записки, где говорится, что его «бойко написанные фельетоны, рисовавшие карикатуры на известных в городе лиц, привлекали к себе внимание читающей публики». На этот счет сохранились любопытные свидетельства. Коренной одессит, актер Художественного театра Л. М. Леонидов вспоминал, что «Дорошевича любили, но и побаивались. Писал он очень хлестко, сильно. И выручит и защитит так убедительно, что его писания давали положительные результаты»[429]. А юный Лейба Бронштейн (будущий Лев Троцкий), такой же страстный почитатель Дорошевича, как и Коля Корнейчуков (будущий Корней Чуковский), считал его ни больше ни меньше как «властителем дум», который своими фельетонами «как бы приоткрывал отдушину из придавленной Зеленым Вторым Одессы». Не только гимназист «нетерпеливо набрасывался на утреннюю газету, ища подписи Дорошевича. В увлечении его статьями сходились тогда и умеренные либеральные отцы, и еще не успевшие стать неумеренными дети»[430].

Да, Влас хотел популярности и знал, как ее добиться. Но рядом с этим желанием все более укреплялось понимание, что «задачей честной и нравственной печати всегда было, есть и будет будить общественную совесть, протестовать против общественного зла, бороться, сражаться за те идеи добра и света, которые дороги обществу.

И иначе не может даже быть.

Ведь печать — это выражение общественного мнения»[431].

Этот достаточно непривычный по своей пафосности монолог вырвался у него как своего рода ответ душителям одесской прессы, в роли которых выступала местная цензура в союзе с городской бюрократией и градоначальством. В Одессе ему было одновременно и легко и тяжело. Легко, потому что Навроцкий многое ему позволял, тяжело — потому что, не желая подвести издателя, он вынужден был сдерживаться, предпринимать «обходные маневры», а чаще писать не о том, о чем хотелось. Цензор Федоров не без гордости доносил 22 октября 1898 года начальнику Главного управления по делам печати М. П. Соловьеву, что «на первых же порах» его «цензирования» «Одесского листка» он «отнесся крайне сурово к статьям Дорошевича, не дозволяя ему вовсе нападать на лиц или учреждения и не допуская никаких сколько-нибудь резких суждений о действиях местных городских деятелей, и, таким образом, к концу прошлого года Дорошевич писал только рецензии о спектаклях итальянской труппы в городском театре»[432]. Этот документ относится к завершающему периоду пребывания Власа в Одессе. Но и в самом начале было нелегко, о чем свидетельствует конфликт с градоначальником Зеленым. «Много отваги, много мужества, много самоотвержения нужно иметь русскому провинциальному журналисту», чтобы «сметь свое суждение иметь»[433] — это признание вырвалось у него в рубрике «За день» на четвертом году работы в Одессе. Не случайно в некрологе своему коллеге, журналисту Александру Попандопуло, озаглавленном «Маленький гражданин», он скажет, что «ему приходилось работать в самой беззащитной области одесской жизни. В одесской журналистике!»[434]

Но одновременно Влас если и не особенно гордился, то все-таки испытывал определенное удовлетворение от того, что все-таки удавалось делать «затянутой в корсет так, что ей трудно даже дышать с полузаткнутым ртом, одесской печати». Уже работая в «России», в 1900 году, он писал о борьбе, которую вела пресса в Одессе: «Среди вынужденного фимиама, похвал и лести, которые вымогают у печати местные крупные, мелкие и мельчайшие сошки, — все же хоть иногда раздается слово обличения против творящихся кругом безобразий»[435]. А когда одесский адвокат А. Г. Бухштаб позволил себе оскорбительные выпады в адрес одесских журналистов, Дорошевич в фельетоне «Оскорбление печати» вступился за коллег, назвав одесскую прессу — естественно, не без некоторого преувеличения — «одной из наиболее чистоплотных пресс». И даже запальчиво подчеркнул, что «одесский журналист далеко не так бесправен, как петербургский». Это уже писалось в столице и с некоторой, так сказать, ностальгической оглядкой на одесскую жизнь. Но для Власа принципиально важен критический дух в газете, о чем он, собственно, и говорит, возражая клеветнику: «Что должна сказать пресса, если гласные толстосумы строят для своего удовольствия двухмиллионный театр, когда у города нет порядочной больницы, когда стены этой больницы валятся, когда больные в ней валяются на грязном полу?..