Рукопись, найденная в Сарагосе - Ян Потоцкий

Едва только в Палестине воцарилось спокойствие, дед мой вернулся к намерению переселиться туда вместе со своим любимым Мардохеем, которому шёл тогда тринадцатый год. Деллий также искренне привязался к своему ученику и не хотел его покинуть, когда внезапно из Иерусалима прибыл еврей с письмом следующего содержания:

Рабби   Седекия,   сын   Гиллеля,   недостойный   грешник   и  последний   из   святого   синедриона  фарисеев, Гискиасу,     супругу     сестры      его     Мелей,      шлет поздравление. Моровое   поветрие,   которое   грехи   Израиля   навлекли на   Иерусалим, унесло   отца   моего   и   старших моих   братьев.   В   этот   миг   они   в   лоне Авраамовом и сопричтены к бессмертной его славе. Пусть небо заклеймит саддукеев и всех тех, кто не верит в воскресение из мертвых. Я был бы недостоин имени фарисея,[159] если бы посмел запятнать руки свои присвоением чужого добра. Посему я старательно искал, не остался ли мой отец кому-нибудь должен; услышав, что дом, который мы занимали в Иерусалиме,   в   течение    некоторого   времени    принадлежал   тебе,   я  отправился к  судьям,   но   не   нашел  у  них  ничего,   что  могло   бы   подтвердить   этот домысел. Дом, несомненно, принадлежит мне. Пусть небо заклеймит злых. Я не саддукей.[160]

Я узнал также, что некий необрезанный по имени Деллий вручил якобы моему отцу тридцать тысяч дариков; к счастью, однако, я нашел, правда, несколько запачканную бумагу, которая, как я полагаю, должна быть распискою означенного Деллия.

Впрочем, человек этот был приверженцем Мариамны и брата её Аристобула и, тем самым, недругом нашего великого царя. Пусть небеса поразят его вместе со всеми злодеями и саддукеями!

Будь здоров, дорогой брат, обними за меня милую сестру мою Мелею. Хотя я был очень молод, когда ты вступил с ней в брак, однако же я сохраняю её в своём сердце. Мне кажется, что приданое, которое она внесла в твой дом, несколько превышает ту долю наследства, которая ей причитается, но, впрочем, поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Прощай, любимый брат! Пусть небо направит тебя на стезю истинного фарисея.

Дед мой и Деллий долго глядели друг на друга с удивлением, наконец, этот последний первым прервал молчание и произнес:

— Вот это и есть последствия удаления от мира. Мы тешим себя надеждой на спокойствие, а между тем судьба решает иначе. Люди считают тебя мертвым деревом, которое по желанию можно ободрать дочиста или вырвать с корнем; считают тебя червем, которого им дозволено раздавить, словом, чем-то, бесполезно обременяющим землю. В этом мире следует быть молотом или наковальней, бить или покоряться. Я находился в приятельских отношениях с несколькими римскими префектами[161] и, которые перешли на сторону Октавиана, и если бы я не пренебрег их дружбой, меня бы теперь не посмели обижать. Но я устал от мира и покинул его, чтобы жить рядом с добродетельным другом, и вот является какой-то фарисей из Иерусалима, вырывает у меня моё имущество и говорит, что у него есть запачканная бумажонка, которую он считает моей распиской. Для тебя утрата не столь уж важна, дом в Иерусалиме составлял едва четвертую часть твоего имущества, но я сразу потерял всё и, будь что будет, сам отправлюсь в Палестину.

При этих его словах вошла Мелея. Ей сообщили о смерти отца и двух старших братьев и одновременно рассказали о недостойном поступке третьего её брата — Седекии. Внезапные впечатления обычно оказываются слишком сильными для тех, кто ведет уединенное существование. К огорчениям бедной Мелей присоединился какой-то неведомый недуг, который в полгода свел её в могилу.

Деллий как раз собирался отправиться в Иудею, но неожиданно под вечер, когда он пешком возвращался домой, проходя по предместью Ракотис, его ударили в грудь ножом. Он обернулся и узнал того самого еврея, который привез ему письмо от Седекии. Деллий долго лечился, а когда выздоровел, у него пропала охота ехать в Палестину. Он стремился сперва обеспечить себе поддержку могущественных покровителей и ломал голову над тем, каким образом он может напомнить о себе своим былым патронам. Но у Августа также был принцип оставлять царей самодержцами в их государствах, и, следовательно, нужно было узнать, расположен ли Ирод к Седекии, и для этого решено было послать в Иерусалим верного и сообразительного человека.

Спустя два месяца посланец возвратился, рассказав, что счастье Ирода возрастает с каждым днем и что ловкий этот монарх привлекает к себе как римлян, так и евреев, ибо, воздвигая монументы Августу, он заявляет одновременно о своём намерении восстановить иерусалимский храм по гораздо более великолепному плану, чем прежде; это настолько приводит народ в восторг, что некоторые льстецы заранее уже провозглашают его мессией, предвозвещенным пророками.

Слух этот, сказал посланец, необыкновенно понравился при дворе и создал уже секту. Новых сектантов именуют иродианами, во главе их стоит Седекия.

Вы понимаете, что вести эти глубоко поразили моего дела и Деллия, но прежде, чем я пойду дальше, я должен изложить, что наши пророки вещали о мессии.

Произнеся эти слова, вечный странник Агасфер внезапно смолк и, смерив каббалиста взором, исполненным надменности, изрек:

— Нечистый отпрыск Мамуна, адепт, гораздо более могущественный, чем ты, призывает меня на вершину Атласских гор. Будь здоров!

— Ты лжешь, — прервал его каббалист, — у меня во сто крат больше власти, чем у шейха Таруданта.

— Ты утратил свою власть в Вента Кемада, — возразил Агасфер, поспешно уходя, так что вскоре мы потеряли его из виду.

Каббалист несколько смутился, но, поразмыслив мгновение, сказал:

— Уверяю вас, что дерзостный понятия не имеет даже о половине формул, имеющихся в моём распоряжении. Но поговорим о чем-нибудь другом. Сеньор Веласкес, внимательно ли ты следил за ходом всего его рассказа?

— Без сомнения, — ответствовал геометр, — я внимательно прислушивался к его словам и нахожу, что все, что он говорил, вполне совпадает с историей. Тертуллиан[162] упоминает о секте иродиан.

— Стало быть, ты, сеньор, столь же сведущ в истории, как и в математике? — прервал его каббалист.

— Не совсем, — сказал Веласкес, — однако, как я вам уже говорил, отец мой, который ко всему прилагал математические расчеты, показал, что их можно также приложить к исторической науке, и именно для того, чтобы обозначить, в каком вероятностном отношении находятся происшедшие события к тем, которые могли произойти. Он даже распространял свою теорию ещё дальше, а именно, полагал, что можно изображать человеческие деяния и страсти посредством геометрических фигур.