Желябов - Вадим Прокофьев

— Я пришел познакомиться с вами. Мне предстоит быть вашим адвокатом на процессе.

Кибальчич понимает, что господин выполняет служебный долг. Как его зовут? Ведь вчера на допросе называли его фамилию. А, вспомнил.

— Милости прошу, господин Герард, извините за непрезентабельность, но в сем я не повинен.

Герард с удивлением смотрит на этого худощавого, скорее суховатого, человека с тонкими и правильными чертами лица. Даже улыбка не может стереть некоторую безжизненность, апатию. Но глаза, глаза! Их освещает внутренний огонь.

— Я помешал, вы были чем-то заняты?

— Да, господин адвокат.

— Разрешите полюбопытствовать?

— Пока нет, господин адвокат.

Потянулась скучная, обязательная беседа. Она раздражала Кибальчича. Когда он родился, вероисповедание, род занятий, образование… «Какое это имеет значение теперь, когда впереди смерть и так мало времени? Защитник хочет выяснить мотивы, побудившие меня встать на путь революционной борьбы?» Кибальчич подробно рассказывает, как он, сын священника, сочувствуя социалистической пропаганде, хотел идти в народ, слиться с ним, поднять его нравственный и умственный уровень, но был остановлен на полпути арестом. Аресты, ссылки, а потом и казни бросили мирного пропагандиста в объятия террора. Ему он отдал свои знания техника.

Герард ушел. Кибальчич не слышал, как захлопнулась за ним дверь. На бумаге появился чертеж. Несколько минут узник раздумывает над ним, потом быстро проставляет на плане буквы, отодвигает от себя и начинает его описание.

В описании главное — идея. Техники поймут, усовершенствуют, придумают регуляторы, быть может, крылья. Но это все уже эксперимент.

Кибальчич вспоминает свою динамитную мастерскую — ведь там, в небольшой комнатке, он мог бы поставить опыт. Не было времени. Теперь Николай Иванович уверен, что идея аппарата незримо вынашивалась им где-то в тайниках мозга и только сейчас обрела плоть. Будь он на свободе!.. Да что об этом говорить!

23 марта Кибальчич, наконец, познакомил Герарда со своим изобретением и передал ему на хранение.

26 МАРТА 1881 — 29 МАРТА 1881

26 марта Константин Маковский входил в залу суда со смешанным чувством любопытства и негодования.

Нигилисты, цареубийцы!

Перед глазами убитый император. Он помнит его живым в Ливадии. Маковский писал портрет княгини Юрьевской и детей. Много бродили вдвоем по ливадийскому парку, спускались к морю и подолгу любовались веселыми барашками. Император был мил, любезен, весел и буквально очаровал художника.

Маковский оглядывает залу. Народу еще немного, лица знакомые. Художник раскланивается направо и налево. Сановники вперемежку с дамами: мундиры и декольте. На каждом шагу полицейские. И погоны, погоны… Пока судьи и прокурор не заняли своих мест, в зале порхает оживленная беседа вполголоса. Дамы лорнируют, мило улыбаются. Офицеры щелкают каблуками. Но за всем этим светским маскарадом ощущается напряженное ожидание, затаенный страх, нервное возбуждение.

До начала заседания оставалось еще полчаса. Зал постепенно заполнялся тщательно просеянными сквозь жандармское сито посетителями.

Маковский раскрыл альбом.

Между тем в комнате совещаний процесс уже начался. Первоприсутствующий сенатор Эдуард Яковлевич Фукс, заметно волнуясь и поминутно подергивая себя за длинные седые баки, читает членам суда Биппену, Писареву, Орлову, Синицыну, Белостоцкому и сословным представителям дворянства графу Бобринскому, барону Корфу, московскому городскому голове Третьякову и волостному старшине Гелькеру определение Особого присутствия сената на заявление Желябова. Члены суда равнодушно кивают головами, Бобринский и Корф о чем-то оживленно беседуют, нимало не смущаясь тем, что мешают Фуксу.

Первоприсутствующий с трудом сдерживается. Им-то что, будут сидеть болванами на процессе, сплетничать в кулуарах и в случае какого-либо инцидента все свалят на него. А ему и так досталась нелегкая миссия. И кто мог предполагать в тот чудесный день нового 1881 года, когда граф Лорис-Меликов поздравлял его с назначением на председательское место в политическом отделе сената, что ему придется председательствовать в Особом присутствии на этом процессе! Министр юстиции Набоков — грязная свинья. Недели две тому назад он пригласил к себе сенатора, и между ними произошел неприятный разговор.

— Вы догадываетесь, зачем я вас призвал?

— Да! Но неужели вы думаете предать их суду сената? Позвольте, позвольте, ведь по закону для этого должен быть созван Верховный уголовный суд. Если для покушения Соловьева был такой суд, то как же, когда совершилось цареубийство, предать преступников обыкновенному суду сената? Русское общество переживает большое возбуждение. На такой суд посыплются нарекания.

Набоков нахмурился. Фукс был прав, но, если созывать Верховный уголовный суд, ему, Набокову, придется выступать в качестве прокурора, сажать министров как членов суда. А тут нужны опытные юристы-крючкотворы. Нет уж, он и так истратил много сил, доказывая Лорис-Меликову необходимость суда сената.

Фуксу можно и приказать.

— Ну, уж об этом нечего говорить. Это дело решенное, и вам предстоит взять его на себя!

Фуксу ничего не оставалось: отказаться он не мог.

— Учтите: государь желает закончить процесс как можно скорее. Придется пойти на некоторые уступки.

— Какие еще уступки?

Фукс встрепенулся. Уж если его заставили взять на себя такое «высокое назначение», то он не позволит командовать. Набоков хочет сократить срок между выдачей обвинительного акта подсудимым и началом процесса. Не будет этого!

Фукс сам отвез обвинительный акт подсудимым в крепость.

Желябов вчера переслал записку. И вот сегодня Фуксу пришлось собрать состав суда не в одиннадцать часов, как было назначено, а в десять.

Фукс возмущен тем, что его плохо слушают. Эти «усердные верноподданные» не понимают, что заявление Желябова составлено дьявольски убедительно. О да, первоприсутствующий должен признать, что на процессе Желябов будет грозным противником, да к тому же хорошо знающим тонкости юриспруденции.

Желябов писал:

«Принимая во внимание:

во-первых, что действия наши, отданные царским указом на рассмотрение Особого присутствия сената, направлены исключительно против правительства и лишь одному ему в ущерб; что правительство, как сторона пострадавшая, должно быть признано заинтересованной в этом деле стороной и не может быть судьей в своем собственном деле; что Особое присутствие, как состоящее из правительственных чиновников, обязано действовать в интересах своего правительства, руководясь при этом не указаниями совести, а правительственными распоряжениями, произвольно именуемыми законами, — дело наше неподсудно Особому присутствию сената; во-вторых, действия наши должны быть рассматриваемы как одно из проявлений той открытой, всеми признанной борьбы, которую русская социально-революционная партия много лет ведет за права народа и права человека против русского правительства, насильственно завладевшего властью и насильственно удерживающего ее в своих руках по сей день; единственным судьей в деле этой борьбы между социально-революционной партией и правительством может быть лишь весь русский народ через непосредственное голосование, или, что ближе, в лице своих законных представителей в Учредительном собрании, правильно избранном; и в-третьих, т. к. эта форма суда (Учредительное собрание) в отношении нас лично неосуществима; т. к. суд присяжных в значительной степени представляет собой общественную совесть и не связан в действиях своих присягой на верную службу одной из заинтересованных сторон; на основаниях вышеизложенных я заявляю о неподсудности нашего дела Особому присутствию правительствующего сената и требую суда присяжных в глубокой уверенности, что суд общественной совести не только вынесет нам оправдательный приговор, как Вере Засулич, но и выразит нам признательность отечества за деятельность, особенно полезную.