Рим, проклятый город. Юлий Цезарь приходит к власти - Сантьяго Постегильо

Верхнее море

70 г. до н. э.

Идалия стояла на палубе вместе с другими женщинами из войска Спартака и ранеными бойцами.

Они плыли на корабле киликийских пиратов, которые вернулись к берегам Италии через несколько недель после разгрома рабов, когда основные силы римского флота отправились на Восток, чтобы продолжить борьбу с Митридатом Понтийским. Пираты знали, что выжившие беглецы прячут в своих одеждах сокровища, награбленные в последние годы, и готовы отдать все это, лишь бы выбраться из Италии, где легионеры охотились на них, как на крыс, и распинали в назидание остальным рабам.

Идалия возглавила крошечный отряд беглецов и договорилась с пиратами, что те за плату переправят в Грецию ее, раненого Спартака и еще нескольких выживших. Пираты могли отобрать деньги и убить их или передать римлянам, но перевозка беглецов была выгодным делом. Если станет известно, что пираты не выполняют уговора, к ним больше не будут обращаться. Таким образом, плавание шло своим чередом, без неожиданностей – например, столкновений с римскими кораблями.

Но потом случилась очередная беда.

Вскоре после отплытия Идалия сообщила капитану, пиратам и рабам, что Спартак не справился с кровопотерей, а также заразой, осложнившей заживление гниющих ран, и в конце концов…

– …Он умер, – сказала девушка, сглатывая слюну, а вместе с ней ярость и боль. Слезы застилали ей глаза.

Вот почему они собрались на палубе – рабы, желавшие проститься с великим вождем, и пираты, полные восхищения и любопытства.

Завернутое в окровавленную простыню тело фракийца лежало на дощатой палубе.

Шестеро рабов подняли труп и сбросили в море через парапет левого борта.

Несколько мгновений все стояли неподвижно, глядя на водную гладь, бесследно поглотившую тело. Но вскоре разошлись: пираты вернулись по местам, чтобы править кораблем, а сгорбленные, охваченные смертной тоской рабы спустились в трюм.

Только Идалия оставалась на палубе, глядя в море. Разве мертвые не всплывают? Возможно, тело покажется позже. Она не знала. Она ничего не знала о море. И, сколько ни всматривалась в горизонт, не видела ничего, кроме воды, воды и воды.

Такой обряд не был достоин человека, на борьбу с которым Риму пришлось призвать более двадцати легионов, но ничего больше она не могла ему предложить.

Идалия опустила глаза и вздохнула, затем повернулась, зашагала по палубе и тихо спустилась в трюм. Никто ее не беспокоил. Пираты смотрели на нее с вожделением, но держали себя в руках: будучи женщиной Спартака, она обладала тайной властью, которую признавали даже матросы.

Оказавшись в трюме, она обошла раненых, поправила простыни и проверила повязки, бормоча слова утешения.

– Скоро мы приплывем в Грецию, и все будет хорошо, – говорила она, хотя будущее было туманным и грозным.

Измученная порывами чувств и напряжением, скопившимся за эти недели, Идалия улеглась в углу трюма рядом с раненым, на которого никто не обращал особого внимания, – он целыми днями спал и почти не ел похлебку, которую девушка предлагала ему время от времени.

Идалия закрыла глаза, погрузившись в раздумья: весть о случившемся на корабле скоро дойдет до Рима, киликийские пираты не замедлят разболтать всем и каждому, что великий Спартак умер на одном из их кораблей от ран, полученных в последней битве, и его тело покоится на дне моря. Да, отныне для Рима Спартак будет мертв.

Идалия сглотнула. У нее пересохло в горле.

Владение тайной вызывало жажду.

Она потянулась за миской с водой, стоявшей на полу, и сделала большой глоток. Затем положила руку на лоб забытого всеми раненого. Лихорадка прошла, и это вселяло надежду, хотя в следующий миг она пришла в смятение: а что, если?..

Она откинула простыню, проверила пульс спящего, ощупала грудь в поисках сердца, но ничего не почувствовала.

Совсем ничего…

И все же… нет, она ошиблась… пульс был.

Успокоившись, она послушала, как отчетливо и гулко стучит у раненого в груди: так бьется сердце свободного человека.

LI

Discedite, quirites![64]

Марсово поле, Рим

Конец 70 г. до н. э.

Дни проходят. Им на смену приходят новые дни. Все случается в свое время. И рано или поздно происходит то, чего мы боялись.

Настал день, которого боялся Цицерон, – день, когда предстояло избрать двадцать квесторов будущего года. Должность квестора, как известно, обеспечивала прямой доступ в Сенат.

Члены тридцати пяти триб, имеющих право голоса, собирались на Марсовом поле, самом большом общественном пространстве в Риме. Но во время подобных выборов даже там становилось тесновато.

Кандидаты, облаченные в белые тоги, имели право обратиться к народу с краткой речью. Цезарь ограничился тем, что напомнил о своих военных подвигах на Востоке и в сражении со Спартаком, о гражданском венке и отстаивании справедливости в римских судах, которые он стремился избавить от давления всесильного Сената. По прямому указанию Красса, который предупреждал его об опасности слишком резких высказываний, Цезарь не стал критиковать преобразования покойного Суллы и поддерживать требования популяров.

– Победа на выборах, юноша, – говорил Красс, – зависит не только от голосования единомышленников, но прежде всего от доверия тех, кто в тебе сомневается: надо, чтобы им захотелось дать тебе возможность. Не отпугивай их.

Цезарь последовал его совету.

Цицерон, Помпей, Катилина и другие сенаторы, в том числе старик Метелл, прогуливались по Марсову полю. Присутствие стольких patres conscripti на квесторских выборах было необычно и объяснялось тем, что в списке кандидатов фигурировал Цезарь, – всем хотелось знать, как пройдут выборы.

– Его не выберут, – сказал Сура Катилине.

– Думаешь? – загадочно ответил тот. – Что ж, скоро узнаем. Цезарь непокорен по своей природе, это бунтарь. Было бы хорошо… привлечь его на нашу сторону.

Сура кивнул.

Цицерон и Помпей прогуливались молча.

– Discedite, quirites! – провозгласил магистрат, председательствовавший на выборах.

Услышав сигнал, члены триб начали расходиться по загонам, образовывавшим сложную сеть. У каждой трибы имелся свой загон. Наконец голосующие распределились по участкам. Теперь каждый гражданин по очереди должен был пересечь длинный узкий мост, ведший от его участка туда, где стоял сборщик голосов. Сборщику от каждой трибы придавались несколько наблюдателей, следивших за тем, чтобы голосование было честным, и помогавших подсчитывать голоса.

Каждый гражданин, пересекая мост, передавал сборщику листок папируса, на котором было написано имя кандидата. Листок помещался в объемистую корзину. Триба представляла собой отдельную избирательную единицу, а потому учитывались не все голоса, полученные кандидатом от всех триб: его имя должно было войти в двадцатку тех, кто набрал наибольшее число голосов от каждой трибы. Только тогда он получал голос этой трибы. Тридцать пять триб. Несколько недель назад Помпей напомнил Цицерону, что каждому кандидату нужны