Любовь властелина - Альбер Коэн

Сила, сила — это слово не сходит у них с уст. Сила — что же это такое, в конце концов, если не древняя возможность убить доисторического приятеля в уголке девственного леса, произраставшего сто тысяч лет назад? Сила — способность убивать. Да, знаю, я уже это говорил, но повторяю и буду повторять до самой смерти! Почитайте объявления этих мамзелек из хороших семей, которые себя представляют с лучшей стороны, «с ясными и близкими перспективами», они это так называют. Почитайте — и вы поймете, что им нужен месье не только сколь возможно более длинный, но еще и энергичный, с характером, и тут они закатывают глазки, как будто это так красиво и замечательно, хотя на самом деле — отвратительно. С характером! — вскричал он с болью в голосе. — С характером, они не боятся в этом признаться! Они признаются, эти ангелоподобные нахалки, что им нужна обожаемая ими сильная личность, жующий чуингам молчун с волевым подбородком, здоровый детина, мужлан, претенциозный петух, не сомневающийся в своей правоте, уверенно ведущий свою линию, жесткий и неумолимый, бессердечный, способный приносить вред, в конце концов, способный убить! Характер в их трактовке всего лишь замена понятия силы, и человек с характером — результат транформации, цивилизованный эрзац гориллы. Горилла — всегда горилла!

Они протестуют и кричат, что я клевещу на них, ведь им надо, чтобы горилла обладала высокими моральными качествами! От этой мясистой и могучей гориллы с характером, то есть потенциального убийцы, они требуют, чтобы она говорила высокие слова, чтобы она разговаривала с ними о Боге, чтобы они вместе читали Библию, вечером, прежде чем лечь спать. Это всего лишь самооправдание, предел извращенности! Так эти хитрые бестии могут без помех лелеять широкую грудь, мощные кулаки, холодные глаза и трубку в зубах! Свиные ножки, украшенные взбитыми сливками, бараньи ляжки, обрамленные цветами и бумажными кружевами, как в витринах мясных лавок!

Фальшивки везде и всюду! И что из того, что вместо «сто восемьдесят сантиметров» они пишут «красивый» или «видный», или же в объявлениях встречается слово «представительный». И вместо «опасный мерзавец с холодными глазами», который внушает им блаженный трепет, они пишут «энергичный, с характером». А вместо «богатый представитель правящих классов» — «воспитанный и образованный». И вместо «страх смерти» и «эгоистическое желание, чтобы мой дорогой пупочек существовал вечно», они говорят «дух», «вечная жизнь»! Вы ненавидите меня, я знаю. Тем хуже, и да здравствует правда!

Что делать, они доисторические существа, все эти женщины, совершенно доисторические существа, они происходят от самок с низким лбом, униженно следующих за мускулистым самцом с каменным топором в руке! Мне не верится, что хотя бы одна женщина была влюблена в великого Христа при его жизни, в человека с печальными глазами. Он недостаточно мужественен, мурлыкали галилейские барышни. Они упрекали его за то, что он подставляет другую щеку. Наоборот, они с раскрытым от восторга ртом во все глаза глядели на римских центурионов с мощными подбородками. Ох уж это их восхищение, оно заставляет меня страдать за них, ненавистное восхищение молчаливым и высоконравственным Мартином Иденом, специалистом по хуку слева в челюсть.

О, ужас моих первых любовей, как это бесит, что меня любили за стандартный набор мужественных ухищрений, к которому приходилось прибегать, потому что они ждали от меня именно этого. Короче, любили они за все то, чем мерзкий петух нравится глупым курам. Чтобы понравиться им, я был вынужден строить из себя наглеца, которым не был, сильную личность, которой тем более не был, слава богу. Но им это нравилось, и мне было стыдно, но что было делать, я нуждался в их любви, даже такой извращенной.

«Сильный, сильный» — вечно это слово у них на устах. Как они могли так терзать им мои уши! «Ты сильный», говорили они мне, и я сгорал от стыда. Одна из них, самая возбужденная, самая из них самочка, даже говорила мне «ты сильная личность», что в ее представлении делало меня еще более сильным и даже переводило в божественную категорию крупных горилл. Скрежет зубовный, боль и отвращение — вот что я испытывал от этого скотства, мне хотелось завопить им, что я самый слабый человек на свете. Но тогда она оставила бы меня. Мне в то время необходима была ее нежность, нежность, которую они способны испытывать только в состоянии страсти, божественная материнская нежность влюбленной женщины. И вот, чтобы добиться этой нежности, ведь только она и была мне нужна, я покупал ее страсть, изображая гориллу, и со стыдом в сердце энергично жестикулировал, уверенно усаживался, высокомерно скрещивал ноги и со значением цедил фразы.

Все это обезьянничанье было лишь затем, что я очень любил, когда она садилась в кресло возле моей кровати и пела мне колыбельную, а я держал ее за руку или за подол платья. Но, увы, нужно было изображать волевого и опасного типа, и все время показывать характер, и все время энергично действовать, и чувствовать себя смешным, смехотворным, высмеянным их обожествлением. Мне вовсе не весело говорить об этом. Мне хотелось этой нежности и от мужчин, хотелось иметь друга, обнимать его при встрече, говорить с ним до глубокой ночи и даже до зари. Но мужчины не любят меня, я их стесняю, они не доверяют мне, я не такой, как они, они чувствуют, что я одиночка. Вот и приходится искать эту нежность там, где ее дают.

Стоя перед зеркала у очага, он снял свой черный монокль, осмотрел шрам на веке, спросил себя, стоит ли сжечь тридцать тысяч долларов перед этой филистимлянкой, чтобы научить ее жизни. Нет, лучше сжечь их в один из одиноких вечеров, для собственного удовольствия, набросив на плечи длинную ритуальную шелковую накидку, украшенную благородной бахромой и обрамленную голубой каймой — его шатер и отчизну. Он обернулся и подошел к дочери гоев, красавице с длинными изогнутыми ресницами, которая молча смотрела на него, держала свое слово.

— Как они могли заставлять меня страдать целых двадцать лет из-за своего бабуинства! Бабуинства, — повторил он, околдованный этим словом, словно бы очутившись перед клеткой в зоопарке. — Посмотрите на бабуина в клетке, посмотрите, как он изображает мужественность, чтобы понравиться своей бабуинихе, как он бьет себя в грудь кулаками, гулко, будто в тамтам, и как он задирает голову на манер полковника десантников. — Он закружил по комнате, колотя себя в грудь, подобно бабуину, и высоко задрав голову. Элегантный и наивный, молодой и веселый. — Затем он трясет прутья решетки, и очарованная, вконец растаявшая бабуиниха убеждается, что это сильная личность, с характером, что он умеет стоять на своем, что на него можно положиться. И чем больше он трясет прутья, тем больше она убеждается, что у него прекрасная душа, что он морально устойчив, благороден, что он — достойный бабуин. Короче говоря, женская интуиция. И тогда покоренная бабуиниха приближается, виляя задом, они ведь все, даже самые скромные, обожают его показывать, отсюда и узкие юбки, и она спрашивает бабуина, стыдливо потупив глазки: «Любите ли вы Баха?» Он конечно же ненавидит Баха, этот бездушный робот и многообещающий механический геометр, но, чтобы показать себя с лучшей стороны и продемонстрировать, что у него прекрасная душа и он происходит из высшего бабуиньего общества, несчастный обязан сказать, что обожает старого зануду и все это перепиливание скрипочек. Вы шокированы? Я тоже. А дальше бабуиниха, не поднимая глаз, говорит проникновенным и нежным голосом: «Бах приближает нас к Богу, не правда ли? Как я счастлива, что у нас схожие вкусы». Все начинается со сходства вкусов. Да, Бах, Моцарт, Бог — они всегда с этого начинают. Это залог честных намерений, их душевное алиби. А через две недели — полет на трапеции в постель.

Ну и вот, бабуиниха продолжает свою возвышенную беседу с симпатичным бабуином, она с радостью отмечает, что обо всем он думает так же, как она, о скульптуре, литературе, культуре, натуре. «А я еще люблю народные танцы», — говорит она, стрельнув в него глазками. Да что за народные танцы, за что они их любят? — Он так спешил высказаться, так старался быть убедительным, что его фразы сталкивались между собой, теряя правильную форму. — Народные танцы — это когда парни прыгают и трясутся изо всех сил, показывая этим, что не знают усталости и могут хорошо и долго копать. Конечно, женщины никогда не признаются, какова истинная причина их восхищения, и опять прикроют ее возвышенными фразами и объяснят тебе, что им нравятся народные танцы за то, что это фольклор, традиция, родина, маршалы Франции, родные деревни, радость жизни, витальность. Что значит витальность в устах женского пола, все знают, и Михаэль может объяснить это лучше меня.

Но вот в клетку сажают более крупного бабуина, который молодцеватей стучит себя в грудь, прямо как гром небесный. А недавний объект восхищения не может и слова вымолвить, ведь он мельче и не такой мощный стукач. Он отрекается от престола и воздает почести большому бабуину: становится на четвереньки, принимая позу самки, позу подчинения, что вызывает у бабуинихи отвращение, переходящее в смертельную ненависть. Так и ваш муж только что — его молчание, постоянная восхищенная улыбка, подобострастно и сдержанно сглатываемая слюна. А как он сгибался почти пополам, чтобы изобразить напряженное внимание, когда я что-то говорил! Все это — почести, которые воздает женственность способности приносить вред и ее высшей степени — способности убивать, я еще раз это повторяю. То же самое — целомудренные, растроганные, почти влюбленные улыбки, когда король закладывает в здание первый камень! То же самое — восхищенный смех, которым приветствуют совершенно не смешную шутку важной персоны! То же самое — недостойное и низменное уважение атташе кабинета, деликатно и скрупулезно осушающих промокашкой подпись министра по мирным договорам! Ох уж этот вечный дуэт человеческих существ, этот тошнотворный бабуинский припев! Я больше тебя. Я знаю, что я меньше вас. Я больше тебя, я знаю, что я меньше вас. Я больше тебя, я знаю, что я меньше вас. И так далее, везде и всюду. Все бабуины! Да, я уже говорил все это только что, и про вашего мужа, и про восхищенный смех, и про атташе. Простите, но эти маленькие бабуины сводят меня с ума, я их нахожу в каждом углу, в любовных позах.