Том 4. Наша Маша. Из записных книжек - Л. Пантелеев

Усмехнулся и говорит:

— Смерти не боишься, а вот от машины все-таки отскакиваешь.

Я говорю:

— Так уж и не боитесь?

— Чего ж ее бояться. И жизнь не такая уж отличная.

От него как-то несильно, но очень грустно попахивало водкой.

— Ночевать, — сказал он, — конечно, будем в каком-нибудь подъезде.

Потом посмотрел мне в глаза.

— Ты человек благородный?

— Не знаю.

— Гривенник есть?

— Есть.

Дал ему рубль. Он не сразу его взял. Как-то еще пристальнее вгляделся в меня.

— Это зачем?

Отошел на два шага, слегка приподнял мятую фуражечку.

— Шапки ни перед кем не снимал, но спасибо!

Кивнул и пошел. Потом обернулся и крикнул:

— А ты там не очень гордись. Между прочим, так и надо!..

. . . . .

Приехал известный дирижер, разучивает с оркестром Бетховена. Все ничего, только первая скрипка почему-то все время морщится.

— Что с вами? — спрашивает у старика дирижер. — Вам не нравится эта вещь?

— Почему не нравится? — уныло отвечает старик. — Бетховен! Как может не нравиться Бетховен?

— Может быть, вас не устраивает моя трактовка?

— Почему не устраивает? Устраивает.

— Так в чем же дело? Почему вы морщитесь?

— Ну, что вы, маэстро: почему да почему? Просто я не люблю музыку.

Рассказывал Шостакович.

. . . . .

Фанерный плакат на строительстве моста:

ТОВАРИЩ!

ЗАГНИ ТОРЧАЩИЙ ГВОЗДЬ

Трогает.

. . . . .

Были с Иринкой в Эрмитаже. Она там впервые. Вернулась, кинулась к тете:

— Тетя Шура! Тетя Шура! А мы с дядей Леней ходили старые вещи смотреть!

. . . . .

Московский вокзал. Пришел севастопольский поезд. На дворе ноябрь, люди в теплых пальто, кашне, галошах. И вдруг — необыкновенная пара: он в светло-сиреневом летнем костюме, без шляпы, она — в белом платье. В руках у нее детский трехколесный велосипед. Говорит встречающему ее пятилетнему сыну:

— На. Получи. Мама за своими тряпками не уследила, а уж твой велосипед сберегла.

Где-то под Лозовой эту милую супружескую пару обокрали.

. . . . .

Судят Машу Шувалову, журналистку из «Смены». Обвиняют ее в клевете. Она напечатала в газете статью «Остерегайтесь проходимцев» — в мою защиту.

Судья-женщина ведет опрос.

— Сколько лет?

— Тысяча девятьсот шестого года рождения.

— Семейное положение: замужем, одинокая?

— Сейчас одинокая.

— Беспартийная?

— Член группы сочувствующих.

Судья (секретарю):

— Беспартийная. (К Шуваловой.) Где работали в момент совершения преступления?

— В редакции газеты.

— После совершения преступления?

— Там же.

Покорно отвечает бедная Маша. «До совершения… после совершения». Покорно жду своей очереди и я — единственный свидетель защиты.

Между прочим, суд, разбиравший это дело три дня, оправдал Шувалову. Есть еще судьи в Ленинграде!

. . . . .

Тургенев как-то сказал, что русская народная поэзия не дает фигур трогательных любовников («только какие-то там Танька с Ванькой»). Это верно. В русском эпосе не было Окассенов и Николлет*. Этим наш эпос сближается с античным. Можно этим утешиться.

. . . . .

Показывал Иринке (5 лет 8 месяцев) заводную лягушку. Потом говорю, что у меня есть настоящая, живая лягушка.

— Верно?!

— Глупая. Откуда же у меня здесь могут быть лягушки?

Подумала и говорит рассудительно:

— Правда, если бы ты в сырости бы жил, тогда были бы у тебя маленькие лягушечки. Правда?

. . . . .

Из какой глубокой, седой старины пришли к нам некоторые литературные штампы. Читаю «Эфиопику» Гелиодора Эмесского. Если не ошибаюсь, это первый европейский прозаический роман. Написан в III веке. И вдруг героиня:

«…сославшись на головную боль, вышла из покоев».

. . . . .

Но он же, описывая смущение влюбленного эфиопа, говорит:

«Румянец пробежал по его лицу, как огонь по саже».

До чего же здорово! Но ведь, возможно, и головная боль героини была находкой Гелиодора.

. . . . .

В поезде. Два мужика. Одному лет под пятьдесят, другой помоложе. Оба навеселе. У старшего — плотного, крепкошеего дяди — на ногах что-то вроде ночных туфель. Он говорит:

— Вот до чего дожили. В опорках хожу. Голенища были, да продал. Отличные голенища — тринадцать вершков, вот до этих пор. Суворов шил. Это — мастер. Семнадцать рублей еще в мирное время платил.

Голоса:

— Семнадцать рублей! Это много.

— Да. А нынче одни голенища за шестьдесят рублей продал. Вот жисть! Лучше не надо.

Товарищ его — худощавый, беззубый (остались одни клыки), похож на цыгана или еврея. Краснолицый, с вытаращенными глазами.

Обнявшись, они поют — совсем как у Твардовского в «Муравии» — и про «Трансвааль, Трансвааль, страну мою», и про Ваньку-ключника…

Вспоминают прошлое. Старший (видно, из зажиточных, может быть раскулаченный) вспоминает, как он в японскую войну, будучи санитаром, спас офицера и получил Георгия. Младшему тоже хочется похвалиться подвигами. Он торопливо засучивает рукав:

— Видишь?

— Что видишь?

— А ну скажи: прямая рука или не прямая?

— Это ясно. Уклон имеется.

— Уклон! Во, гляди. Вот тут она, стерва, вошла, а тут вышла.

Он начинает рассказывать длинную историю о том, как его чуть не зарубили клинком.

— Это в германскую? — спрашивает старший.

— Нет. Когда белых били.

— А!

Этот-то вряд ли воевал с белыми.

Обоим не терпится еще выпить, ждут не дождутся своей станции.

Опять поют. Вдруг, не сговариваясь, запевают:

— Спаси, го-о-осподи, люди тво-оя и благослови достояния твоя…

На словах «победы благоверному императору нашему» старший обрывает товарища, толкает его локтем в бок. Тот на ходу импровизирует:

— Побе-еды нашему прави-иительству…

Начинается спор, можно ли петь за правительство?

Старший уверяет, что можно.

— За временное правительство пели? Пели.

— Так это при Керенском.

— При Керенском.

— Так то были попы особенные.

Старший пристально смотрит на товарища.

— Давно тебя не видел. Похудел ты, брат.

— Похудеешь. Сижу на пище святого Антония, а работаю на двести семьдесят пять процентов.

Старший вдруг закусывает губу, закрывает руками лицо и глухо, навзрыд плачет.

1939

Персидская пословица:

«Вошел в баню — раздевайся».

. . . . .

— Вы мне голову не морочьте, я тоже пьяный.

. . . . .

Название фирмы (помещалась в Ленинграде, в Перинной линии): «ВОСТОРГ» (то есть Восточная торговля, по типу Мосторг, Облторг и тому подобное).

. . . . .

А в Тифлисе когда-то видел очень аппетитную вывеску:

«ТИФГАСТРОНОМ»

. . . . .

— Товарищи, там пьяный в подъезде лежит!

— Какой там, к черту, пьяный, просто мертвый.

. . . . .

Грузин продает дачу на берегу реки.

— Ты посмотри, дорогой, какое удобство. Купаться захотел — пожалуйста, — тут дом, тут река. Пожар или что-нибудь — тут дом, тут река. Рыбки половить захотел — тут дом, тут река.

— Да, — говорит покупатель. — А если наводнение?

— Наводнение? Какое наводнение?! Ты посмотри: где дом, где река!

. . . . .

Меня упрекали в том, что в сценарии «Детство Кирова» подпольная социал-демократическая организация в Уржуме выглядит слишком простецкой, а методы конспирации ее крайне наивны. А вот что писала Крупская:

«Перечитывая сейчас переписку с Россией, диву даешься наивности тогдашней конспирации. Все эти письма о носовых платках (паспорта), варящемся пиве, теплом мехе (нелегальной литературе), все эти клички городов, начинающихся с той буквы, с которой начиналось название города (Одесса — Осип, Тверь — Терентий, Полтава — Петя, Псков — Паша и так далее), вся эта замена мужских имен женскими, и наоборот, — все сие было до крайности прозрачно, шито белыми нитками. Тогда это не казалось таким наивным»…

. . . . .

Иринка (5 лет 10 месяцев) жалуется, что видит каждую ночь страшные сны.

— Один раз видела, что мне мама говорит: иди куда хочешь и живи в канаве.

. . . . .

В Ленинградской области орудовала шайка грабителей под названием «Не мучь дитя».

Дорога. Идет человек. Откуда-то возникает маленький мальчик. Он останавливает прохожего и нежным голосом говорит:

— Дяденька, дай мне твое пальто.

— Ты что? Очумел? Какое пальто?

— Отдай!

— Да иди ты! С ума спятил?

Но мальчик не отстает, он цепляется своими крохотными ручками за рукав путника и продолжает — уже со слезами в голосе — канючить:

— Дяденька-а-а! Отдай пальто!

Прохожий, естественно, теряет терпение, пытается отцепиться от этого странного младенца. А тот уже рыдает навзрыд — не отстает, вцепился в свою жертву и умоляет его отдать пальто. И вот тут, когда доведенный до белого каления прохожий замахивается, чтобы ударить или оттолкнуть малютку, на дороге появляются две или три более мощные фигуры. Они приближаются к прохожему, и один из них, с трудом сдерживая гнев, басом говорит: