Улыбка фортуны - С Мюге

Священные писания писались, переводились на разные языки и переписывались разными людьми. Одни могли писать протокольным стилем, другие придавать им художественные образы. И вот большой знаток древних языков профессор Свято-Владимирской духовной семинарии Тарази поставил перед собой задачу — сопоставляя стиль изложения книг Ветхого завета, выявить и отделить прямое описание событий от метафор. После такой обработки многие события, которые раньше казались художественным вымыслом, приобрели реальную окраску. Многие пророчества, подвергавшиеся сомнению, стали выглядеть вполне реально. Человеку, развитие которого проходило вне церкви и религии, переключиться на изучение религиозной литературы не так-то просто. Мне, например, пришлось хоть и «бегом», но пробежаться по разным религиозным направлениям, о чем я и расскажу в следующих главах.

Отношения с богом

Живя в Советском Союзе, я оказался «вне игры» потому, что окружающая среда не соответствовала тому представлению о Родине, которое, вольно или невольно, передавали мне родители. Но вот, оказавшись за границей, я встретился с родственниками и другими представителями «первой волны» эмиграции. Казалось бы, настало время почувствовать себя в своей среде. Но, несмотря на радушный прием, где-то в глубине души и тут я стал ощущать себя «отрезанным ломтем». Пытаясь разобраться в себе, я пришел к выводу, что отличаюсь от этих людей отсутствием религиозности. Ведь от идеалов, которым служило русское дворянство, — Бог, царь и отечество — у них реально осталось только первое.

Я не думаю, что мой агностицизм связан с интенсивной антирелигиозной пропагандой, которой подвергаются все дети Советского Союза с первого класса школы или даже с детских садов. Скорее, наоборот, из чувства протеста я мог бы начать посещать церковь и стать со временем верующим. Пожалуй, основную роль к моем отношении к Богу играла та духовная атмосфера, которая существовала в нашей семье. Крестили меня по инициативе бабушки Лали, маминой мамы, которая и была моей крестной матерью. Однако, дать мне религиозного воспитания она не смогла, да и сама, видимо, охладела к церкви. Скорее всего, охлаждение многих интеллигентных людей к вере на рубеже XX столетия связано с тем, что Русская православная церковь акцентировала внимание на обрядной части за счет духовности. Если в провинции или в деревне можно было предположить, что культурный уровень священнослужителей не поспевал за уровнем прихожан, то этим нельзя объяснить недостатки духовного воспитания в аристократических семьях, включая и царскую семью (см. воспоминания Великого Князя Александра Михайловича). А при Советской власти и вовсе большинство церквей превратилось в подобие зрелищных предприятий. Для нас, молодежи, более впечатляющими казались клубные представления, особенно с участием фокусников. А фокусники в то время занимались «по совместительству» антирелигиозной пропагандой. Начиная с «детских» химических фокусов превращения воды в вино и обратно — вина в воду, создания «нерукотворного лика» Христа на полотенце и кончая довольно сложными профессиональными трюками с вознесением Христа и растворением его в облаке пара, все сопровождалось поучительными замечаниями: «Так создавался миф о чудесах, творимых Христом».

Был и такой случай. Не то в первом, не то во втором классе учительница пустила по классу лист с предложением написать на нем свою фамилию. Это было своеобразное заявление о вступлении в «Союз воинствующих безбожников». Все, кроме меня, его подписали. Я же заявил, что верю в Бога. Это была, пожалуй, моя первая ложь по принципиальному вопросу. Верой я не отличался. Скорее сказалось нежелание поддаться инерции массы или просто желание соригинальничать.

На следующий день все «воинствующие безбожники» принесли свои нательные кресты. В классе сидел представитель Торгсина и деловито сортировал их на три кучки: золото, серебро и «цветметалл». Я же сохранил свой нательный золотой крестик до сегодняшнего дня.

Как я уже говорил, в младенческом возрасте меня окрестили в православную веру, и так как поводов, чтобы выйти из нее, не было, я до сих пор числюсь христианином. Так я и назвался, заполняя анкету в одном из эмигрантских бюрократических учреждений после выезда из СССР. Смутил меня перевод слова «православие» как «ортодокс». Ортодоксами мы в лагерях и тюрьмах называли твердокаменных (или твердолобых) коммунистов, не желающих расстаться с идеалами ушедшей молодости.

Чиновник, заполнявший анкету, сообщил адрес православной церкви, куда я не очень спешил попасть — и без нее новых впечатлений было достаточно. Но тут я вспомнил, что провожавший меня церковный писатель Краснов-Левитин просил передать от него сообщение епископу Иоанну Шаховскому, живущему в Сан-Франциско. Не зная, удастся ли мне побывать в этом городе, я решил сходить в церковь и попросить тамошнее духовенство передать это сообщение. Служба уже кончилась, мне сказали, что священник с владыкой трапезничают, но они могут меня принять.

За столом ближе ко мне сидел толстый, раскрасневшийся от жары и выпитой водки мужчина. Когда я подошел, чтобы поздороваться, он неожиданно сунул мне чуть ли не в нос громадный полосатый кулак. Я слегка отпрянул, но потом, увидев у него на груди панагию, сообразил, что это епископ, что он меня, видимо, благословил и сует мне руку для поцелуя. Сделав вид, что не понял этого жеста, и изложив просьбу знакомого, я удалился.

Второй инцидент с духовенством произошел уже в Америке. Меня познакомили со священником в частном доме. Поскольку то был человек в летах, мне было неудобно называть его по имени и я спросил, как его отчество. Выяснив, что я православный, он менторским тоном заявил, что я должен (или обязан, не помню), называть его отец такой-то. Я сказал, что слово «отец» имеет для меня больше, чем профессиональное значение (а на священнослужительство я смотрю как на профессию), что далеко не все отчимы заслуживают того, чтобы пасынки называли их отцами. Формально тесть и свекор тоже должны называться отцами, но это происходит только в тех случаях, когда возникают действительно родственные взаимоотношения. Нужно сказать, что этот священник, учитывая мою советскую ментальность, проявил тогда гибкость и не стал настаивать («Если Вам удобнее, называйте меня по отчеству»), а потом оказался очень симпатичным человеком. Стал я иногда посещать и церковь по большим праздникам. Для меня это было малознакомое и довольно торжественное представление, а главное, и чувствовал, что приобщаюсь к русской культуре.