Записки сенатора - Константин Фишер

— Если ваше сиятельство согласны, не угодно ли подписать этот реестр.

Когда он подписал его и увидел, что я укладываю бумаги, он спросил:

— Как? Все?

— Все, граф.

— Молодец! И скоро, и хорошо!

Когда я приносил ему бумаги к подписанию и собирался читать их, он говорил «не нужно», брал всю кипу, выдвигал из стола с левой руки длинный ящик с поперечными перегородками, подписывал бумаги, не читая, клал каждую подписанную бумагу в ящик, в 1, 2, 3-е отделение его по порядку, так что на первую бумагу ложилась шестая или пятая, а между тем на первой подсыхал его замысловатый автограф.

Какие страшные бумаги могли проходить так через его подпись из Третьего отделения или корпуса жандармов! Но мог ли знать государь, что Бенкендорф так беспечен! Перед ним и все другие, и он принимали вид неистощимой попечительности, — а за глазами государь не видел. Если бы Меншиков, Бибиковы и Клейнмихель сказали государю, что Третье отделение хотело сделать с Эттером, он распорядился бы, — чему был и опыт.

Государь приказал графу Бенкендорфу написать Уварову, что его величество крайне недоволен направлением журналистики и не может не приписать этого невнимательности министерства. Мордвинов же написал Уварову выговор от себя. Уваров пожаловался государю, приложив письмо Мордвинова, и сей последний был немедленно сменен.

Мои личные опыты доказывают, что государю можно было говорить правду и что он переносил противоречие, если оно было сказано откровенно, без боязни и без обходов. Виновны те, кто, имея к нему доступ, занимали его пустяками и умалчивали о важных делах, из мелочных опасений или расчетов.

За исключением Клейнмихеля, нельзя упрекнуть государя и в том, чтобы он замещал должности по прихоти. Лица, им избранные, соединяли большею частью блестящие наружные качества: Бенкендорф, Орлов, Воронцов. Государь им вверился, но как отплатили они ему за его доверие? Бенкендорф все забыл в пользу своей беспечности; Орлов вмешивался в грязные спекуляции; Воронцов оклеветал Муравьева, лучшего русского генерала; Панин сделал все, что мог, к унижению сената; Меншиков не обманывал государя, но ни одной правды не умел сказать, не обинуясь.

Если я рисковал говорить ему прямо, что думаю, то не могу простить им, что они были трусливее меня. Душевно сожалею Меншикову, но не могу не винить его самого, что он пал. Сознаю ошибки государя, но не могу не уважать его и не жалеть о нем. Что должна была выстрадать его могучая натура, когда он увидел, что во всем ошибся и во всем его обманывали; когда севастопольские бастионы, которые величались в отчетах военного министра «несокрушимыми твердынями», рассыпались в порошок под неприятельскими ядрами; когда войска его бежали целыми бригадами, бросая в поле раненых командиров! Патриотизма не было ни в ком из его окружающих; главнокомандующего лишали средств обороны из страха, чтобы он не сделался фельдмаршалом; слово, сказанное им по секрету своим ближайшим сотрудникам, разглашалось и через два дня доходило до французского главнокомандующего Канробера.

Десять лет прошло со времени его кончины, но я скорблю еще о нем. Он тяжко искупил свои невольные ошибки, но безупречен был в помышлениях, патриот, труженик и честный человек! Льстецы его и обманщики сошли со сцены. Клейнмихель, впавший в детство от своего ничтожества; Орлов, считавший себя в безумии свиньей; Воронцов в процессе с публицистом, закидавшим грязью его предков; Панин, осмеянный всей Россией; только Долгоруков благоденствует.

Со вступлением на престол Александра Николаевича являются другие деятели. Князь Меншиков уволен не только от звания главнокомандующего, но и от всех прочих должностей. Клейнмихель тоже, а впоследствии Бибиков. Князь Паскевич и Нессельроде недолго пережили покойного государя. Хрущов, Милютин, Оболенский, Головнин стали вождями партий; откуда ни возьмись выступили из подполья разные партии: славянофилы, социалисты, сепаратисты. Национальности и секты подняли головы; поляки надеялись на возвращение прав; балтийские губернии ждали особого сената; финноманы мечтали о какой-то самостоятельности. Все газы, порожденные разложением сил государственных в последнее десятилетие царствования Николая, газы, сдерживавшиеся его энергическою личностью, выступили наружу, как только он закрыл свои грозные глаза. Задача правительства усложнилась.

В государстве, как в теле органическом, один недуг поддерживает другой, и оба усиливаются взаимно: чем грубее ошибки политические, тем сильнее внутреннее расстройство, и чем сильнее это расстройство, тем легче впасть в ошибки политические. Подготовка нового царствования не обещала России спокойного развития; в ней успели уже окрепнуть дурные элементы, с которыми трудно справиться и опытному правителю, — элементы, из которых самый вредный — элемент канцелярский.

Канцелярская наглость составляла исстари хроническую язву России — гангрену, портившую ее соки и поглощавшую ее силы. Давно уже, со времен татарщины, земские и уездные суды, полиция в городах, хозяйственные и казенные управления грабили с неимоверною дерзостью; еще в младенчестве я слышал от своего крестного отца сарказмы на ордена; он объяснял буквы С. В. на Владимирском ордене как надпись смелее воруй. Эта наглость не касалась только двух частей; политики и училищ — где лица, окружающие престол, берегли свою честь, хотя и не всегда были чисты. Потом эта грязь, облепившая нижние ступени иерархической лестницы, стала подниматься вверх, просасываясь сквозь связи административного механизма. При Николае эта наглость стала принимать правильные формы, несмотря на строгость императора.

Прежде эта наглость действовала посредством нарушения законов; теперь она стала чертить законы, способствующие воровству. Прежде произвол исходил от людей сильных, теперь он вооружил людей канцелярских. Первыми образцами такой наглости были Позен и Мордвинов. Позен, с изумительным нахальством, писал наказы и правила, в виде опытов, приводившие в систему колоссальное воровство. Мордвинов совершал оружием Третьего отделения злодейства инквизиции. История Эттера поражает своей неслыханностью. Сколько лиц, менее известных, погибло, может быть, от подобного злодейского произвола! Но Позен и Мордвинов действовали за ширмами; Чернышев, вероятно, сам не знал в точности, какие вредные семена сеял он, нося к государю позенские проекты, Бенкендорф, наверное, не знал, какие бумаги подписывал.

Однако деморализация оставалась еще в подполье: канцелярские крысы во тьме ночной грызли государственную машину. Наконец выступает наглость высшего рода, где высокие сановники принимают инициативу и берут канцелярскую сволочь в свои сообщники. Родоначальником этой высшей наглости был Киселев. Он сочинил целые тома положений, где каждый параграф — шарлатанство; он окружил себя людьми низкими, чтобы слышать от них только то, что ему было нужно; его чиновникам, рассылаемым по всей России, давались наперед внушения, что они должны писать, и из этих донесений на заказ составлялись отчеты государю, опутывавшие его как паутина. С какою целью действовал он с таким иезуитством?