Иду над океаном - Павел Халов

На улице сделались уже полные сумерки и пошел мелкий дождь. Мария Сергеевна открыла окно. Хлынула в него сырая прохлада с запахом земли, листьев и воды. И, хотя окно было обращено в сторону от центральной улицы, в самую глубину парка, окружавшего особняк, вместе с прохладой сюда ворвался и неизбывный, никогда не умолкающий шум города, а деревья в парке были высокими, почти такими же, как и на даче. Только отличались чем-то, словно их чуть причесали и постригли и, может быть, воспитали в них сдержанность. Они стояли чуть поодаль и не так плотно, как в тайге. Мария Сергеевна усмехнулась этим своим мыслям о деревьях. Откуда может такое взбрести? Вдруг она увидела сквозь ветви деревьев, далеко-далеко короткую строчку зеленых-зеленых, не похожих на житейские и уличные, огней. И неожиданно Мария Сергеевна поняла, что видит издали огни своей операционной. Там сейчас работает кварц — уничтожает микрофлору. Она обернулась.

— Стеша, хочешь, я покажу тебе свою клинику?

— Не знаю, — не сразу, медленно отозвалась Стеша. — Я боюсь всего, что пахнет больницей…

— Нет, Стеша. Я тебя понимаю. Я всю войну пробыла в авиационном госпитале. Это совсем не то… Я сама не знаю, но я очень хочу тебе показать свою клинику. Понимаешь, Стеша, вот это.

Мария Сергеевна повела рукой, показывая комнату. Она показывала большее: свою жизнь здесь. И Стеша поняла это. Она серьезно и просто смотрела со своего места на Марию Сергеевну, стоящую у окна.

— Понимаешь, Стеша, я думала, вот это и есть то, что нужно мне. Я никому не говорила, даже самой себе, что считаю это самым главным… И так было… А потом… приехал один хирург. Большой — не ростом и не фигурой… Просто очень большой человек. Я и раньше видела больших хирургов. В Москве в знаменитой клинике работала. И сама о себе думала: вот, мол, я. Достойна мужа своего. И достойна их. Раз они со мной работают. А теперь поняла — игра все это была. И люди, понимаешь, настоящие люди, видели это, а я не видела и не слышала, занимала их место. Ужас! Ужас! И вот он приехал…

«Боже мой! Боже мой!» — с отчаянием думала она тем временем от бессилия рассказать, как видела и понимала всю свою жизнь теперь.

— А потом появилась ты… Стешка, Стешка… — Мария Сергеевна покачала головой. И она впервые назвала Курашеву «Стешкой», а не Стешей. — Ты там жила и живешь, а я увидела тебя и не знаю, отчего вдруг точно узнала: нельзя мне жить, не видя людей в лицо, подробно, как тебя.

Мария Сергеевна напрасно беспокоилась. Стеша все отлично понимала. И когда Мария Сергеевна говорила, перед ее мысленным взором представало ее собственное — аэродром, город на берегу темного, забитого зелеными льдами и черными пароходами залива, и она видела лицо Курашева…

Она встала:

— Идемте. Покажите мне вашу клинику, Мария Сергеевна… Если не трудно.

…Идти было недалеко. Они шли молча, переговариваясь лишь изредка. И огни в операционной то исчезали за черными громадами высоких зданий, то возникали снова среди других огней. Но их нельзя было спутать с другими — они горели тревожно и постоянно…

Волков поднимался по лестнице на четвертый этаж тяжело, и, может быть, впервые он осознавал свою грузность. Его не ждала внизу машина, — ни «газик», на котором он вместе с маршалом только что вернулся из поездки, ни черная «Волга» с никелированными молдингами. Он сам не знал, почему приехал сюда на автобусе. Волков не мог без фуражки. И он взял чужую фуражку с обыкновенной эмблемой, а не свою — всю в позументах, с генеральским околышем и тяжелую, как пехотная каска. Но поверх своей серьезной и необычной для этой поездки одежды он надел старый реглан, послав за ним из штаба округа Володьку.

Теперь он шел по лестнице. Ему тесны были маленькие ступеньки, новые, но уже с выщербленными краями. Левой рукой он держался за расшатанные перила, помогая своему сильному телу подниматься вверх.

У самой Людкиной двери он помедлил, точно сгруппировываясь перед взлетом, и резко позвонил. И потом он подумал даже с облегчением, что дома никого нет — так тягостно тянулось для него время перед закрытой дверью.

Но вот раздались легкие шаги. Волков понял, что это не его дочь. Он подождал еще. И Людка немного удивленно и растерянно, оттого что не ждала никого в такое время и занималась, смотрела на незнакомого.

— Простите, — сказал генерал. — Моя фамилия Волков. Здравствуйте.

Людка побледнела и отступила в глубь комнаты. И в то же время генерал увидел в ее большом лице и круглых глазах любопытство. Он шагнул в коридорчик, весь загроможденный различными предметами. И снял фуражку.

— Оля, это к тебе, — негромко сказала Людка из-за его спины.

А генерал опять ждал, чувствуя, как гулко колотится в его большой груди сердце.

Он видел комнату. Видел застекленную дверь в кухню, где горел свет. И запоминал, запоминал все мгновенно и навсегда: и чистую, какую-то очень обжитую суматоху вещей — разбросанные там и сям по вымытому полу игрушки, разнобойную стайку туфель, и девичьих, и детских, что паслись у ножек стола, словно корабли в океане, когда их видишь с большой высоты (даже пол здесь был необычного — зеленого цвета); и несколько гравюр по стенам, и крохотный приемничек в углу на ножках, там, где должен был бы стоять телевизор, и полужесткий диванчик с разложенными на нем платьями. На все это у Волкова хватило мгновенья. Он задохнулся и стоял, не замечая того, что его сильные руки смяли чужую фуражку, что он стискивает зубы так, что ломит в висках. Он слышал шуршание. И Людка сказала совсем тихо и просто:

— Она Иринку укладывала. Одевается. Да вы проходите…

Но Волков не мог перешагнуть этот крохотный порожек у своих ног, не увидев дочери.

И Ольга, застегивая халатик, появилась перед ним в шлепанцах на босу ногу, с приготовленными к ночи своими прекрасными чистой отливки волосами.

— Я вернулся, — проговорил генерал, — а тебя уже нет.

Он не знал, что сказать еще, и замолчал, глядя в ее глаза, и видел, как они темнеют под его взглядом, видел, как дрогнул ее подбородок — это как у ребенка, когда он готов заплакать. Но именно это детское сказало Волкову, что выросла его дочь.

Ольга подошла к нему, взялась пальцами за рукав его кожанки и твердо, с силой уткнулась лбом в его грудь — туда, где на его армейском галстуке была заколка. И он ощутил легкий запах больницы и духов, забытый им уже запах ее детства. Он прикрыл глаза и стоял, не двигаясь, и только одно его сердце билось и билось в нем, под самым лбом дочери.

— Как хорошо, что ты пришел, — сказала Ольга, все еще не поднимая головы. — Я уже думала, что ты никогда не придешь. — И голос ее звучал глубинно и тихо — совсем по-женски: — Что же ты стоишь здесь! Идем, идем же. Нет, погоди.

Ольга потянула его за руку, и он вынужден был полуобернуться всем корпусом к Людке.

— Это мой отец, Люда. Понимаешь?

— Я так и поняла. Очень рада, Михаил…

— Иванович… — подсказал машинально генерал.

Теперь глаза Ольги сияли. И вдвоем с Людкой они помогли генералу раздеться. Людка кинулась в комнату убирать с диванчика Иринкину одежду, приготовленную на утро.

Здесь, в этой комнате, среди детских и девичьих вещей, среди книг генерал Волков сумел разглядеть сложившийся, несуетливый ритм жизни. И он не находил в себе прежних слов, решительных и точных, с которыми он шел сюда… В дальнем углу на раскладной диван-кровати спала крошечная девочка, а на стуле перед ее постелью лежали куклы, заботливо и тщательно укрытые шарфиком. И под головами у них были подушечки.

Ольга перехватила отцовский взгляд.

— Ирочка, — сказала она тихо, чуть заметно кивнув головой в сторону Людки.

И столько в ее голосе прозвучало тепла и даже гордости, что Волкову сделалось ясно: он опоздал прийти сюда. Он вдруг подумал: может быть, к лучшему, что он опоздал. И, отказавшись от всего, что было у Ольги дома, она обрела здесь большее… Он ничего не знал о них — об этой странной — из одних женщин семье. Просто ему было известно, где и у кого живет Ольга. Он пришел к ним, ничего не взяв ни для них, ни для ребенка. Он вспомнил об этом и густо покраснел. Только он один мог знать, что краснеет, его смуглое лицо в таких случаях не изменяло цвета, а просто он чувствовал, как оно наливается тяжестью.

А Ольга усадила его на диванчик, пододвинула к нему почти вплотную стол.

— Сейчас мы будем тебя угощать, ведь ты же наш гость…

Они шебутились на кухне, негромко гремели посудой, шептались, прыскали там. Генерал сидел, опираясь руками о легонький стол и закрыв ладонями лицо.

— Да я ничего не хочу, — сказал он.

— И даже не говори ничего, — отозвалась Ольга.

На кухне замолчали. Потом Волков услыхал, как Людмила сказала:

— Нет-нет, ты оставайся здесь. Я моментом… Магазин ведь работает до десяти, а сейчас только девять.