Ранняя печаль - Рауль Мир-Хайдаров

Через неделю после приезда из Болгарии Рушан вернулся с работы домой с цветами и нашел на столе записку.

"Рушан, милый, не ищи меня. Из нашей жизни ничего хорошего не выйдет, постарайся начать все сначала. Вины твоей ни в чем нет, и я благодарна тебе за все. Если можешь, прости и прощай. Целую, Глория".

Рушан несколько раз прочитал записку, не в состоянии вникнуть в страшный смысл слов, -- если бы не знакомый дорогой почерк, решил бы, что это чья-то злая шутка. В доме ничего не изменилось: кругом чисто, прибрано, цветы в горшках свежевымыты, из кухни доносился запах готового ужина...

Он распахнул гардероб -- вперемежку с его вещами висели два ее стареньких платья и плащ. Не было чемодана и ее любимой дорожной сумки. Он кинулся к шкатулке, где у них хранились деньги и документы, -- паспорта Глории не было.

"Хоть бы деньги взяла", -- подумал он мельком и, рухнув на тахту, еще хранившую ее запах, заплакал. Заплакал громко, как не плакал уже много лет, с детства.

XXXXIV

Прошел месяц, другой... Рушан никому не говорил, что Глория ушла от него, впрочем, и говорить-то было некому -- в последнее время они мало с кем общались.

Он еще и сам до конца не верил случившемуся, ему казалось, что у нее вновь какой-то срыв, и скоро все образуется, и она вернется домой. Почерневший от дум и бессонных ночей, он летел после работы домой, каждый раз надеясь, что Глория вернулась. Если он знал, что задержится на работе, оставлял в двери записку: "Глория, я буду во столько-то..." Однажды, поднимаясь по лестнице, он не увидел своей записки на месте и на радостях чуть не задохнулся. Но радость оказалась ложной -- записку, наверное, забрали озоровавшие мальчишки. По ночам ему иногда чудилась трель звонка, и он, радостный, вскакивал и бежал к двери, а потом, огорченный, никак не мог уснуть до утра.

Первые месяцы Рушан не пытался разыскивать Глорию -- боялся скомпрометировать ее, что ли. А может, потому, что был уверен -- она непременно вернется. На третьем месяце уверенность пропала, и он лихорадочно начал поиски жены по известным адресам, но утешительных вестей не было. По вечерам он перестал выходить из дома -- ему казалось, а вдруг она позвонит или позвонят люди, которых он просил сообщить о Глории. Только поздней осенью, почти через год, пришла вдруг телеграмма из Норильска, состоявшая из нескольких слов: "Не мучай себя, не ищи меня. Глория".

Уже через неделю Рушан был в Норильске, прочесал весь город, поднял на ноги милицию, но следов жены не обнаружил. Может, она попросила кого телеграфировать с края света? Скорее всего, так оно и было, не иголка же в стоге сена, а человек, да и Норильск в те годы был невелик...

Прошло два года... Увяли цветы в горшках -- запоздалое увлечение Глории, и некогда счастливый дом, свидетель радостного смеха и веселых застолий, словно онемел, тягостная тишина затаилась за закрытыми дверями.

Изредка, раз в полгода, но всю ночь, в квартире Рушана негромко звучала музыка: Гайдн, Вивальди, Стравинский, Барток -- любимые композиторы Глории. И только работа, нуждавшаяся в нем, да проникшее в кровь чувство ответственности за нее поддерживали в Рушане интерес к жизни и связь с внешним миром.

Разговоров о повышении Дасаева уже никто не вел, говорили -- сломался мужик. Да и новый объект -- завод бытовой химии -- не требовал такого напряжения, как строительство самого комбината, к тому же Рушан был теперь уже тертым строителем, как любил говорить их начальник.

Но однажды он почувствовал, как тяжело, душно ему в этом городе, где все напоминало о жене, а жить в ее квартире становилось с каждым днем мучительнее. По-прежнему он вздрагивал от каждого случайного звонка, редко выходил из дома по вечерам, боясь упустить какую-нибудь радостную весть. Но вестей от Глории не было. Он понимал, нужно что-то делать, но с ее уходом у него словно отняли силы и парализовали волю.

Как-то вечером Рушан, как в старые времена, задержался на работе и, возвращаясь домой, сошел на остановке возле "Жемчужины" -- холодильник дома был пуст, и он решил зайти куда-нибудь поужинать.

В кафе он не был, наверное, года четыре, хотя постоянно слышал, как молодые строители упоминали "Жемчужину" в своих разговорах. Прежние официанты сменились, с улыбкой, как раньше, его не встречали, да и в нем, начавшем седеть мужчине, нелегко было признать Рушана Дасаева, завсегдатая "Жемчужины", некогда появлявшегося здесь почти каждый вечер с красавицей женой, в шумной грузинской компании.

С первых же минут Рушан понял, что время не пощадило и кафе. Раньше "Жемчужина", как и задумала ее Глория, была вечерним кафе, местом праздничным. Официанты приходили на работу к шести, отдохнувшие, энергичные, приводили зал в порядок, освежали шлангом полы, наводили кругом блеск, ставили на столики цветы, и в семь кафе гостеприимно принимало первых посетителей. Теперь кафе открывалось с утра, официантки день работали, два отдыхали, как на заводе, так что к вечеру -- при заркентской жаре --выглядели, как выжатый лимон. Зачастую дневной план к этому времени был уже выполнен, и клиент вечерний оказывался как бы ни к чему и мало интересовал их.

"Жемчужина" перенесла и стихию ремонта: нежно-коралловая раковина теперь тускло темнела непонятной коричневой краской, освещение, задуманное как интересное архитектурное решение, исчезло -- наверное, во время кампании по экономии энергии. Исчезли мороженое и вода, вместо них бойко торговали дорогими коктейлями и коньяком на разлив.

Стол, за которым обычно собиралась их компания, оказался свободен, и Рушан, заняв свое привычное место, огляделся. Посетителей по-прежнему было много -- кафе, при всех издержках, пользовалось большой популярностью.

И вдруг Рушан увидел то, что наверняка порадовало бы Глорию, а может, она так все и представляла через время. Медь -- красная и желтая, ее любимый архитектурный материал, -- радовала глаз, жила какой-то новой жизнью. Высокая, литая ограда из тяжелой красной меди, выполненная с традиционными элементами восточного орнамента, от времени покрылась кое-где зеленоватым налетом и от этого здорово выиграла, словно успела побывать и запылиться в далеком прошлом, и теперь ненавязчиво, но настойчиво бросалась в глаза. А раньше Рушан не замечал это прекрасное литье, узоры, навевавшие мысль о Востоке, времени, старине... Преобразилась и медь, которой каждодневно касались сотни рук: стойки у баров, окантовка мраморных столов, тяжелые замысловатые ручки дверей теперь сияли отполированным золотом.

Оркестр наигрывал бодрые, жизнерадостные ритмы; музыка, пропущенная через мощные усилители, оглушала даже в таком огромном и свободном пространстве, как "Жемчужина". Глория словно предвидела и этот электронный взлет музыки.

Заказы оркестру сыпались со всех сторон, что не было принято в их время. Купюры немалого достоинства, не таясь и даже с вызывающим шиком, передавались в оркестр, и на весь зал разносилось: "Для нашего дорогого друга Ахмета исполняется..." -- какой-то Ахмет в этот вечер гулял широко.

Оркестр, щедро финансируемый неизвестным Ахметом, не умолкал ни на минуту, и во всех четырех секторах азартно отплясывала молодежь. Когда толпа танцующих на время редела и яркий свет уцелевших мощных юпитеров попадал на цветы в танцевальном круге, словно золотое сияние возникало вокруг, -- так они отшлифовались сотнями танцующих ног, цветы Глории.

Вскоре ему за стол подсадили компанию молодых людей, отмечавших экспромтом день рождения девушки. Рушану показалось, что он даже видел ее где-то на стройке. Гостеприимство, общительность -- та прекрасная черта характера, которую если и не имел, то непременно приобретешь на Востоке, и через пять минут Рушан уже поднимал бокал за здоровье именинницы.

Прозвучал какой-то очередной, особенно изысканный музыкальный заказ Ахмета, и молодые люди сорвались из-за стола. Напротив него осталась сидеть невзрачная девушка, всем видом выказывавшая желание потанцевать, и Рушану ничего не оставалось, как пригласить ее.

Танцуя, Рушан невольно смотрел себе под ноги, и девушка спросила, не потерял ли он чего.

-- Не кажется ли вам этот цветок странным? -спросил он.

-- Да, пожалуй, в нем есть какая-то тайна, -- ответила партнерша, вглядевшись.

-- А вы внимательнее посмотрите...

-- Кажется, вот эти линии цветка напоминают сплетенные буквы -- "Г" и "К". Да, я отчетливо вижу эти буквы. Вам они что-нибудь напоминают, или эти буквы о чем-то говорят? -- спросила она тревожно. -- Вы так взволнованны...

-- Нет, просто я тоже разглядел монограмму. Наверное, мастер о себе память оставил, долго не вытоптать, -- ответил Рушан, и ему захотелось домой.

Возвращаясь давним маршрутом от "Жемчужины" к дому, Рушан мысленно прощался с Заркентом -- он твердо решил вернуться в Ташкент, город своей молодости, где он начал постигать строительное мастерство, где у него было тогда немало друзей -- от балетмейстера до аптекаря...