Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

Вряд ли это был единственный крест, установленный во Владимиро-Суздальском княжестве при Андрее. Другие просто не дошли до нас. Как некогда апостол Андрей установил крест на киевских высотах, обозначая будущую славу и процветание Киева (рассказ об этом вошёл в начальную часть «Повести временных лет»), как тот же апостол Андрей воздвиг крест близ Новгорода (об этом рассказывают поздние легенды), — так теперь и русский князь Андрей устанавливал крест в своих пределах, знаменуя тем славу и процветание собственной земли.

Мы помним, что святой крест защитил его воинство в походе на болгар. Поставленный близ устья Нерли — можно сказать, у парадных, речных ворот Владимиро-Суздальского княжества, — он призван был защитить всю Суздальскую землю, всех людей, подвластных князю, и, конечно, самого князя Андрея Юрьевича, водрузившего его здесь.

Часть третья.

САМОВЛАСТЕЦ

1167–1174

Смерть Ростислава Киевского

14 марта 1167 года на пути из Новгорода в Киев умер великий князь Ростислав Мстиславич. Случилось это в Смоленской земле, в сельце Заруб, принадлежавшем его сестре Рогнеде. Только спустя неделю, 21-го числа, тело князя, привезённое в Киев, было погребено в «отнем» для него Фёдоровском монастыре — рядом с погребениями его отца Мстислава Великого и брата Изяслава. «Бысть же княжения его в Киеве 8 лет без месяца», — констатирует киевский летописец{239}.[107]

…Это было большое путешествие, в которое Ростислав выступил зимой, в конце января или феврале 1167 года: он направлялся в Великий Новгород, к сыну Святославу, «занеже не добре живяху новгородци съ Святославом, сыном его», как доносили ему верные люди. Старший во всём роде русских князей, давно уже разменявший шестой десяток, если не приблизившийся к шестидесятилетию, Ростислав чувствовал, что дни его сочтены. Потому, наверное, и отправился он в этот многотрудный путь — ещё раз увидеться и, может быть, попрощаться с близкими ему людьми и уладить все те дела, которые до сих пор не были улажены им. Сначала он съехался в Чичерске, на реке Сож (ныне Чечерск, райцентр Гомельской области Белоруссии), со своим зятем, новгород-северским князем Олегом Святославичем, и дочерью Агафьей. Зять устроил для тестя обед и богато одарил его; на следующий день Ростислав, призвав к себе зятя и дочь, отдарился ещё большими подарками и, «учредив всех», отправился дальше, к Смоленску, родному для него городу. За 300 вёрст до Смоленска его встречали «лучшие мужи смолняны», затем — внуки, а ещё ближе к городу — сын Роман, епископ Мануил, смоленский посадник, «и мало не весь град изиде противу ему, и тако велми обрадовашася вси приходу его и множьство даров подаяша ему».

Из Смоленска князь двинулся к Новгороду, но в Тороп-це — городе, расположенном недалеко от границы Новгородской земли, почувствовал себя совсем худо. «Нездравуя велми», он послал к Святославу, веля ему ехать с мужами-новгородцами навстречу, к Лукам. В этом-то городе на реке Ловать (позднее он получит громкое имя — Великие Луки), на самом юге Новгородской земли, близ смоленской границы, Ростислав и съехался с сыном и новгородцами — не только боярами, но и дружиной, лучшими купцами и видными горожанами. «И целовали новгородцы крест к Ростиславу на том, что иметь им сына его себе князем, а иного князя не искать, разве что смертью с ним разлучиться». Наверное, Ростислав понимал, что слово, данное ему новгородцами, пускай и скреплённое их клятвой на кресте, значит что-то лишь до тех пор, пока жив он сам, но легко может быть нарушено после его смерти, — история древней Руси, и особенно самого Новгорода, знала тому слишком много примеров. Но он, Ростислав, сделал всё, зависящее от него лично, чтобы обеспечить княжение сыну. И не его вина была в том, что крестное целование новгородцев и в самом деле продержится всего несколько месяцев.

Получив дары от сына, а также от новгородцев — в подтверждение того, что они пока что признают его волю, Ростислав двинулся в обратный путь. Зима в тот год была лютая. В Смоленск его привезли совсем изнемогающим, едва живым. Рогнеда, его сестра, взмолилась к нему: если уж смерть подобралась так близко, пусть он останется в Смоленске — здесь, «в своём ему зданьи», то есть в городе, выстроенном им самим, ему и надлежит быть погребённым.

— Нет, — отвечал князь. — Не могу лечь в Смоленске. Везите меня к Киеву, и если заберёт меня Бог на пути, то похороните меня в отчем монастыре, у Святого Фёдора. А если же отдаст Бог болезнь мою, то, молитвами Пречистой Его Матери и святого отца нашего Феодосия, игумена Печерского, приму пострижение в Печерском монастыре, как и было задумано мною раньше.

Князь и прежде много думал о смерти. Он боялся не физических страданий, не того, что ему придётся умереть. Смерть ходила близко; она подстерегала повсюду, и прежде всего на войне, а воевали в те времена часто. («Дивно ли, если муж погиб на войне? Так умирали лучшие в роду нашем!» — восклицал когда-то дед Ростислава Владимир Мономах — причём восклицал, обращаясь к убийце собственного сына.) Нет, Ростислав боялся не за тело, но за душу — бессмертную душу, которой придётся держать ответ на Страшном суде за всё, что совершил князь при жизни. Он не раз помышлял о том, чтобы принять пострижение и закончить свою жизнь иноком, и даже спрашивал позволения на это у своего духовника попа Семьюна (Симеона), но тот не благословил его. Ростислав разговаривал об этом и с печерским игуменом Поликарпом, которого весьма почитал. В субботы и воскресенья Великого поста, а также и в другие дни князь, по обычаю, призывал к себе игумена и печерских старцев и угощал их, а с игуменом беседовал «о пользе душевной». Однажды он попросил Поликарпа поставить для него «добрую келью» в Печерском монастыре: князь боялся «напрасной» смерти, то есть смерти без покаяния. Поликарп же отвечал ему, растолковывая суть и предназначение княжеской власти, как он сам понимал их:

— Вам Бог тако велел быти: правду деяти на сем свете, в правду суд судити и в крестном целовании стояти.

(«…И земли Русской блюсти», — добавит позднее один из переписчиков летописи{240}.)

Да, и в самом деле тяжек был труд князей, тяжек был их подвиг, сравнимый с подвигом людей духовных, молившихся за них.

Но Ростислав и сам понимал это, а потому отвечал игумену с жаром:

— Отче, княжение и мир не могут без греха быти!

И это тоже была правда. Потому и тяжек крест княжеской власти, и не каждому дано вынести его. Немало пожил на этом свете Ростислав, и немало греха, в том числе и чужого, принял он на себя, а потому и хотел бежать от греховного мира, укрыться от него в доброй келье, принять на себя новый подвиг — подвиг монашеский. Игумен Поликарп уразумел его помыслы и дал ему своё благословение: