История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

торги, поднялась буря. Оценочная комиссия запросила правление, в правлении были, по-видимому, поражены моей глупостью и упрямством. Кто меня дергал за язык? Кому нужно было знать, что когда-то оценщик банка, вольно или невольно, допустил такую оплошность? К чему было ставить точки над i? Секретарь правления, очень симпатичный немец, пожимал плечами с сожалением и досадой. Он, кажется, тоже вытерпел бурю. Я же положительно не могла понять, в чем дело? И я-то, потерпевшая, чем виновата? До меня долетели только дальние раскаты грома. Но по лицу секретаря, по лицу Браудо я видела, что дело мое приняло отчаянный оборот. Оценочная комиссия требовала объяснения от правления?

Наконец, после долгих «перкосердий», которые я пережидала, сидя в углу какого-то зала, мне объявили, что банк решил совсем мне отказать в ссудах, пока оценщик весной или летом не выедет на место проверять мое заявление. Впрочем, окончательное решение обещали мне передать уже через два дня, в понедельник, после экстренного собрания в семь часов вечера. Ни одной купчей до лета! Но я выпрямилась: по крайней мере, не по доносу Берновича, а сама я заявила. Все равно это было неминуемым, но я все-таки не в роли провинившейся школьницы, пойманной в обмане, и буду упрямо спрашивать, как их-то обманули? Мне Бог простит, впервые покупаю имение, а вот они-то с целой армией оценщиков.

Когда после того я заехала к Кузнецову, он с изумлением вытаращил на меня глаза: «Как? Вы все-таки заявили банку? Да вы погибли! Теперь уж банк не пропустит ни одной сделки. Я Вас предостерегал! С Вас потребуют полное погашение. Что Вы наделали? Нет. Вы погибли окончательно. Не вижу ни малейшего спасения для Вас!» Предоставляю судить, что я переживала, хотя слушала его совершенно спокойно. Я, кажется, теперь достигла дна всей щавровской эпопеи. Мне мерещился бунт в Щаврах, когда узнают, что купчие отложены до лета, до приезда оценщиков. Представляла себе и дальнейшее: досрочное погашение, потеря не части, а всего капитала, одни проценты съедят. Полное разорение и Тети с Оленькой. Но как ни взвинчивала я себя всеми этими картинками, в глубине души я не допускала такой катастрофы, такой жестокости банка. Все еще верилось в милость Божью к нам.

Я пошла к Иверской, на что-то надеялась и была на вид настолько спокойной, что тетя Люба и Давыдовская даже не подозревали, что я переживаю. Прошло два дня праздников. Накануне рокового дня, вечером, я заехала поблизости к Л. М. Савелову. Его я не застала дома и посидела с его женой в их чудесном особняке в Трубниковом переулке. Случайно я стала перелистывать лежавшую перед собой книгу. Оказалось «Русские портреты» княгини Щербатовой. Книга, красиво изданная, меня очень заинтересовала. Савелова объяснила, что автор этого серьезного труда восемнадцатилетняя красивая, поразительно талантливая дочь князя Н. С. Щербатова, директора Исторического Музея.

– Он же член правления Московского банка?

– Да. Вся семья Щербатовых – наши большие друзья.

Савелова стала рассказывать о поездке Леонида Михайловича с княжной в Египет в прошлом году (он недавно прислал мне свою брошюру, красиво изданную иллюстрированную с эпиграфом «Я помню чудное мгновение»).

«Вот совпадение, – подумала я только, – будь Леонид Михайлович в Москве, он бы помог мне, а теперь…». Я не решилась сообщить о своем затруднении его жене, я ее слишком мало знала. Мне осталось только купить два тома княгини Щербатовой, оставившей свое сочинение на комиссии Савелову. Накануне краха и разорения я еще смела покупать книги! Так я и ушла от Савеловой, но, когда я хотела сесть в санки извозчика, стоявшего у крыльца, чтобы доехать к тетушке на Арбат, я с трудом ввалилась в эти санки: у меня отнимались ноги. Еще с большим трудом добралась я ползком по лестнице наверх к тетушке и поторопилась лечь, не понимая, что со мной случилось. Уж не калекой ли я еще останусь одновременно с нищетой? Приятная перспектива! Действительно, на другое утро я совсем не могла встать, к ужасу тети Любы, которая думала, что меня хватил паралич. С темной зари я обдумывала ужас моего положения, а между тем по легкомыслию, я все время отвлекалась от серьезности того, что предстояло в семь часов вечера, и возвращалась к заинтересовавшей меня книге Щербатовой. Мне уже хотелось скорее, в Губаревке, набрать десятка два подобных описаний портретов и послать княжне в дополнение ее коллекции. Мысли упорно и, надо сказать, точно вопреки мне самой, все возвращались к этой книге, к ее автору, к ее отцу. Затем само собой, как вдруг явилась потребность написать этому отцу автора княжны. Я зажгла свечу, темно было в сумраке ноябрьского утра. В церквах уже звонили к ранней обедне. Я набросала то, что бы я сказала ему:

«Сударь! Вчера вечером я видела у Савеловых великолепную книгу княгини Марии Николаевны. И главное, меня изумило, что ее создательница так молода. Как только мои тревоги улягутся, я пошлю госпоже Вашей дочери целую серию описаний портретов моих предков – Бистромов, Розен, Столыпиных, Всеволжских и т. д.

К большому сожалению, я не застала дома Леонида Михайловича: он наверняка попросил бы Вас не добивать бедного члена его Генеалогического общества и умерить свирепость г-на Цветкова и прочих, которые ждут меня сегодня вечером в оценочной комиссии».[237] Е. Мас. – С.

Перечла. Почему бы и не послать?

Когда встала тетя Люба, я просила ее отпустить няню к Иверской, да чтобы зашла рядом в Исторический музей передать письмо мое князю Щербатову. Встать я решительно не могла, но когда няня вернулась, говоря, что у Иверской ею поставлены свечи, а письмо вручено самому князю в руки, я вдруг совершенно успокоилась и вскоре даже могла встать, а в семь часов вечера я опять была в Московском банке в ожидании заседания и решения своей судьбы. Симпатичный секретарь немец посоветовал мне вовсе не показываться и, главное, не разговаривать: он хотел этим сказать, что язык мой к добру не доведет. Я смирно села у столика наверху, в какой-то длинной проходной комнате. И нагнулась над своими же бумагами так, чтобы проходившие в зал собрания не видели моего лица. Но я-то всех видела, и сердце мое затрепетало, когда мимо меня прошел Щербатов с Поляковым, и я услышала его слова: «Иду отстаивать Масальскую!» Сколько времени длилось собрание, сколько времени спорили, кричали в зале, я не даю себе отчета. Вся душа моя куда-то отлетела. Я вспоминала Оленькины строгие упреки за неисполнение обета Николаю Чудотворцу. Я призывала на помощь все силы небесные, чтобы осилить грозящий