Моя рыба будет жить - Рут Озеки

Я обнаружила его в спальне; на нем был его темно-синий костюм, он был чисто выбрит и натягивал носки.

— Пап?

Его ступни были костлявыми и бледными до тошноты. Он поднял глаза.

— О, — сказал он. — Наоко. Я не слышал, как ты вошла.

Он глядел прямо сквозь меня, и голос у него был глухим и безжизненным. Он нагнулся, чтобы поправить носок.

— Ты рано пришла домой, — сказал он. — Ты сегодня не гуляешь с друзьями из школы?

Вау. Он все еще верил, что у меня в школе есть друзья. Это демонстрирует степень его наивности. Я наблюдала за ним из дверей. Был он какой-то странный, даже более странный, чем обычно, будто превратился в зомби.

— Где мама? — спросила я.

— Дзангьё[150], — ответил он, вставая и разглаживая ладонями брюки.

— Ты идешь куда-то, или что?

— Да, — сказал он; голос у него был немного удивленный. Он даже галстук надел. Это был галстук, который я купила ему в то первое Рождество, когда он притворялся, что ходит на работу. Не шелковый, но с симпатичным принтом в виде бабочек.

— Куда идешь?

— У меня встреча с одним другом, — сказал он. — Еще по университету. Собираемся выпить, прошлое повспоминать. Я ненадолго.

Говорил он так, будто записал слова на бумажке, а потом выучил наизусть. Он что, правда считал, что я в это поверю?

Зомбопапа надевал пиджак.

— Никто не звонил? — спросила я.

Он помотал головой.

— Нет. — Положил кошелек в карман пиджака, потом, нахмурившись, притормозил. — А что? Ты ждешь звонка от кого-то?

Ну конечно. Мудзи такая растяпа, и потом, она знала, что он никогда не подходит к телефону.

— Нет, мне просто интересно. — Пока он стоял так, я его рассматривала. Он ничего так выглядел в этом своем костюме. Это был дешевый уродский костюм, но все же это было получше, чем старые грязные треники, которые он обычно носил дома.

Я пошла за ним в прихожую и смотрела, как с помощью рожка для обуви он натягивает ботинки.

— Пакет свой не забудь, — сказала я.

Он машинально к нему потянулся, потом замер.

— Какой пакет? — Притворяется, будто ничего не понимает. Будто не знает ничего.

— Вот этот, — сказала я, показывая пальцем на пакет у дверей.

— О. Ну да. Да. Конечно. — Он подхватил пакет, глянул на меня, и было ясно, он пытается понять, смотрела ли я внутрь. Я повернулась и пошла на кухню.

— Иттекимасу… — крикнул он, но голос у него замер, будто он не был уверен.

Иттекимасу — это то, что ты говоришь, когда знаешь, что вернешься. Буквально это оно и значит: я ухожу и я вернусь. Когда кто-то говорит тебе «иттекимасу», тебе надо ответить «иттерасяй», это значит: да, пожалуйста, уходи и возвращайся.

Но я этого сказать не могла. Я стояла рядом с раковиной, прижавшись спиной к двери, и представляла, как он стоит там с пакетом из супермаркета, набитым угольными брикетами и дисками Ника Дрейка. Время сказало мне. С днем покончено.

Он, похоже, подумал, что в первый раз я его не услышала, потому что сказал опять:

— Иттекимасу!

Да что же он просто не уйдет! В следующий момент я услышала, как захлопнулась дверь.

Лжец, прошептала я очень тихо.

Это было прошлым вечером.

В конце концов, папа мне так и не понадобился. Я успела на последний поезд до Сендай, потом пересела на местную линию и добралась-таки до ближайшего к храму городка. Автобусов ночью не было, и даже с деньгами хентая мне не удалось наскрести на такси до побережья, в деревню Дзико, поэтому я села на скамейку на занюханной маленькой станции и стала ждать. Подумала позвонить в храм. Я представила, как звонок телефона разрывает глубокую тишину ночи, и это казалось каким-то неправильным, поэтому я просто послала смску. Я знала, никто не ответит, но мне очень нужно было с кем-то поговорить, так что я исписала для тебя все эти страницы. Я знала, ты тоже не ответишь. Думаю, потом я заснула.

Небо уже серело, когда станционный смотритель разбудил меня и показал, где садиться на автобус. Я раздобыла банку горячего кофе в торговом автомате, и теперь вот сижу здесь и жду, когда появится первый автобус. Пыталась позвонить в храм, но никто не отвечает, и я не знаю, что там происходит. Надеюсь, с Дзико все о’кей. Надеюсь, она еще не мертва. Надеюсь, она меня ждет. Я молюсь. Ты слышишь, как я молюсь?

Знаю, это глупо. Знаю, тебя нет, и никто никогда это не прочтет. Я просто сижу здесь на этой дурацкой автобусной остановке, пью чересчур сладкий кофе из банки и притворяюсь, будто у меня есть друг, которому можно писать.

Но на самом деле ты — вранье. Ты просто еще одна дурацкая фантазия, которую я выдумала на пустом месте, потому что мне было одиноко и нужно было кому-то изливать, блин, душу. Умирать я была не готова, и нужен был какой-нибудь raison d’être. Я не права, что злюсь на тебя, но что я могу поделать! Потому что теперь и ты меня бросаешь.

На самом деле я совсем одна.

…Поделом мне. Я же знала, когда начинала дневник, что долго продолжаться это не сможет, потому что где-то глубоко внутри я никогда не верила в твое существование. Да и как я могла? Все, в кого я верила, умирают. Моя старушка Дзико умирает, папа уже, наверное, мертв, и в себя я тоже больше не верю. Я не верю, что существую, и скоро я перестану. Я — временное существо с истекшим сроком годности.

Бабетта была права. Я ленива и думаю только о себе. О своей дурацкой жизни, прямо как папа, который только и думал, что о своей дурацкой жизни, и теперь я взяла и извела впустую все эти прекрасные страницы, так и не добившись цели, а именно — написать о Дзико и ее удивительной жизни, пока у меня было время, до того, как она умерла. И теперь слишком поздно. Вот вам и «там пердю». Прости меня, милая моя старушка Дзико. Я тебя люблю, но я облажалась.

Холодно. Цветы на деревьях перед станцией почти все уже опали, а те, что все еще цепляются за ветви, стали такого уродского коричневого цвета. Старик в сине-белом тренировочном костюме сметает лепестки с тротуара перед своей лавочкой с соленьями. Меня он не видит. Станционный смотритель открывает двери станции. Он знает, что я здесь, но на меня не смотрит. Через дорогу грязно-белая собачонка лижет себе яйца. Старушка-фермерша в сине-белой тэнугуи катит мимо на велике. Никто меня не видит. Может, я невидима.

Так я понимаю, это оно и есть. Вот так и ощущается «сейчас».

Рут

1

Шторм налетел на закате, с востока, обогнув Алеуты, скользнув вдоль побережья Аляски, и, завывая, устремился в воронку пролива Джорджии. Ураганной силы ветер вмиг погасил электричество, задув целый остров, как свечу. Только что остров был здесь — его присутствие отмечали скопления мигающих огоньков, — но в следующую минуту исчез, проглоченный тьмой, проглоченный бурей и морем. По крайней мере, именно так это выглядело бы сверху.

В следующие несколько часов ветер продолжал свои атаки на росчисть среди высоких деревьев. Домик на росчисти, обычно сиявший далеко в ночи, теперь был различим только по тусклому мерцающему квадратику окна спальни.

2

— …это оно и есть, — прочла Рут, с трудом различая буквы в тусклом свете керосиновой лампы. — Вот так и ощущается «сейчас».

Голос ее звучал так слабо и тихо в завывающей пустоте исхлестанной ветром ночи, но на единственный долгий момент эти слова заставили замереть все. Мигнула лампа. Мир затаил дыхание.

— Она догнала себя, — сказал Оливер в тишину.

Так они и сидели в кровати, бок о бок, и думали о том, что написала Нао, сознавая, что ждут, когда вновь поднимется ветер, но тишина все не отступала, и, наконец, Оливер сказал:

— Не останавливайся.

Рут перевернула страницу и почувствовала, как сердце пропустило удар.

Страница была пуста.

Она перевернула следующую. Пусто.

И следующую страницу после этой. Пусто.

Она пролистнула еще несколько страниц. В книге оставалось еще около двадцати листов, и все они были пусты. Ветер задул опять, нахлестывая деревья и полосуя тонкую жесть крыши полотнищами дождя.

В этом не было никакого смысла. Она знала, что страницы были исписаны, потому что, по крайней мере, два раза, мельком проглядывая всю книгу целиком, она проверяла, продолжала ли девочка свои записи до самого конца, и да, записи там были. Раньше слова здесь были, она была в этом уверена, но теперь они исчезли. Что с ними случилось?

Она быстро схватила налобник, висевший на столбике кровати, включила его и натянула на голову ремешок. Светодиод был ярким, как луч маяка. Она осторожно приподняла книгу и заглянула под нее, на покрывало, внимательно осмотрев крошечные холмы и долины, наполовину ожидая увидеть буквы, ушмыгивающие в тень.