Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь - Жан Флори

клятвами, которые milites должны произносить на реликвиях святых, в политическую и военную сферы деятельности. Адальберон и Герард Камбрейский около 1025 года заявляют, что это не монахи, а король, просвещенный епископами, должен заставить соблюдать мир, «сдерживать» военных, дабы они не злоупотребляли своим оружием, а, наоборот, выполняли функцию защитников:

«В действительности существует два вождя: король и император, и под их руководством государство остается устойчивым. Существуют другие, которых не сдерживает ни одна власть, если они избегают преступления, которые подавляют королевским скипетром: это воители, защитники церкви. Они защищают больших и маленьких, они защищают весь мир и себя в равной степени»6[652].

Это не мешает, они также признают по своей трифункциональной схеме существование в старом «ordo» мирян отдельной категории воинов (ordo militum), отличной от пахарей:

«Божий дом триедин, хотя кажется единым. Здесь внизу одни молятся, другие работают, третьи сражаются. Все трое составляют единое целое и нераздельны; также работа двух зависит от службы одного, каждый, в свою очередь, приносит всем облегчение. Она проста, эта тройная связь»7[653].

В эпоху Адальберона эта программа, державшаяся на королевской власти, призванной обеспечивать мир, порядок и дисциплину в беспокойных отрядах воинов, была нереалистична. Это было время, когда сеньоры, избавляясь иногда от власти даже самых близких графов, навязывали окрестным крестьянам свое социальное и экономическое господство, устанавливали свой порядок (или беспорядок) в шателенствах, опираясь на свои замки и на своих milites, и до сих пор им удавалось пресечь слабые попытки к автономии последних; некоторым удается избежать этого доминирования, и они сами становятся разбойниками или ворами. Предписаниям Божьего мира удается с большим трудом, в течение всего XI века, ограничить все эти преступления: они хотя бы заслуживают уважения за установления правил поведения, в основном негативных (не нападать на безоружных людей, не обкрадывать церкви, не сжигать «бесплатно» дома и мельницы, не вымогать, а довольствоваться своим жалованьем и т. д.). Эти правила образуют первые, рудиментарные элементы далекой будущей рыцарской этики. Ее продолжение не сможет появиться раньше того времени, пока королевской власти как во Франции, так и в Англии не удастся заново утвердиться, подчинив себе этих «феодальных» сеньоров. Это была эпоха Генриха II и Людовика VII, Филиппа Августа и Ричарда Львиное Сердце.

Постоянное обсуждение вопроса о мире на протяжении всего XI века показывает, что эти правила не эффективны. Клермонский собор в 1095 году является этому доказательством. Провозгласив крестовый поход, папа Урбан II стремился обратить вовне, за пределы христианского мира жестокость рыцарей-разбойников, направить их против турок-сельджуков, которые стали хозяевами Иерусалима. Итак, Клермон — это, прежде всего, мирный собор, предназначенный, как и все предыдущие, для поиска средств обеспечить на христианском Западе мир, потревоженный milites, которых тогда уже можно назвать рыцарями. Проповедь крестового похода, конечно, не является циничным выражением решения понтифика очистить Запад от его самых беспокойных элементов. Те, кто был крестоносцем, были людьми набожными, даже если (к счастью!) их грубая и жестокая форма набожности нас немного шокирует сегодня. Набожность и покаяние тоже могут тронуть самые черствые сердца. Нельзя относить без оговорок ко всем крестоносцам утверждение Бернарда Клервоского, касающееся создания ордена тамплиеров, этих постоянных крестоносцев, которых он приветствует в недвусмысленных выражениях:

«Для предела удовольствия и успеха в этой толпе, отправляющейся в Иерусалим, относительно мало кто не был преступником или нечестивцем, похитителем или святотатцем, убийцей, клятвопреступником или изменником. Их поступок вызывает двойную радость, которая соответствует двойному преимуществу: их близкие счастливы, видя, как они уходят, так же как и счастливы те, кто видит их, идущими на помощь»8[654].

Остается не менее правдивым и то, что в рамках, одного собора Урбан II противопоставил два вида сражения: одно, смертельное для души, взращенное в христианском мире, точнее, в Церкви, настраивает одних рыцарей против других и ведет их к разрушению, к вечной гибели; второе, благотворное, толкает тех же рыцарей на вооруженное отвоевание Гроба Господня, и, наоборот, принесет им духовную вознаграждение, так как это отвоевание заменяет в другой форме покаяние, и приводит даже к отпущению покаянных грехов. Эта форма войны может даже им обеспечить, если они погибнут в таком священном сражении,, пальмовую ветвь мучеников9[655]. Что бы об этом ни сказали, воля папы заключается в том, чтобы вывести войну наружу, на землю «неверных», и преобразить рыцарей, до сих пор бывших зачинщиками беспорядков на христианском Западе, в воинов Христовых, освобождающих его наследие.

Конечно, нет точной гарантии, что выступление крестоносцев в поход способствовало возрастанию безопасности на Западе. Обратное кажется даже более вероятным; это было бы возможным лишь, если бы в поход отправились только самые грешные и разбойные из рыцарей. По меньшей мере, это было бы одним из намерений папы, и возможно это было причиной, которая заставила его отправить их в крестовый поход в качестве замены покаянию.

Мы доходим здесь до точки достижения чего-то конкретного в формировании будущей этики рыцарства — до определения миссии, которую иногда считали основной, до защиты христианства и, в частности, Святых мест. Ричард Львиное Сердце, век спустя, унаследует эту достаточно разработанную модель видения «внешней» миссии рыцарства. Она, конечно, весьма масштабна, но никогда не являлась, несмотря на попытки Церкви, основным заданием рыцарства10[656]. Иными словами (и Урбан II настаивает на этом), крестоносцы призваны бросить militia мира (которая, говорит он, играя древними словами, является злом, malitia), чтобы стать воинами Христовыми. Сама формулировка его призыва хорошо демонстрирует, что понятия «рыцарство» и «крестовый поход» — понятия довольно отдаленные, даже противоположные.

Рауль Канский еще лучше свидетельствует об этом, описывая своего героя, будущего крестоносца Танкреда, разрывавшегося между двумя противоположными идеалами — идеалом Евангелия, проповедовавшего любовь и мир, велящего не мстить, не сопротивляться плохому, подставить правую щеку, если вас ударили по левой, предложить также свою тунику тем, кто захотел взять плащ, велящего milites довольствоваться своим жалованьем, не воровать, не вымогать и не требовать выкуп, и идеалу рыцарства (militia), чьи заповеди, наоборот, толкают на месть или даже нападение, на добычу трофеев, на требование выкупа, на то, чтобы забрать и тунику и плащ. Послание понтифика, пишет он, освободило Танкреда от внутреннего конфликта, показав ему, что можно примирить эти два идеала, действуя отныне с оружием в руках в лоне войска Христа, армии