Сатанинские стихи - Салман Рушди

Но он был в её постели, этот большой вульгарный парень, которому она сумела открыться так, как никогда и никому раньше; он был способен проникнуть прямо в её грудь и ласкать её сердце. Не так уж много лет назад она научилась вступать на сексуальную арену столь быстро, и никогда прежде не бывало, чтобы такая стремительная связь оставалась совершенно незамутнённой сожалением или самоотвращением. Его продолжающееся молчание (которое она принимала до тех пор, пока не узнала, что его имя было в списках пассажиров «Бостана») ощущалось болезненно остро, освежая в её памяти противоборствующие различия их мировоззрений; но ошибиться в его желаниях, в его одиночестве, в его стремлении, — разве такое возможно? Поэтому известие о его смерти вызвало двоякую реакцию: с одной стороны, некая благодарная, освобождающая радость, проистекающая из знания того, что он отправился через весь мир, чтобы удивить её, что он оставил всю свою прежнюю жизнь, чтобы построить новую с нею; тогда как с другой — глубокая печаль оттого, что его нет рядом в тот самый миг, когда она уверилась в том, что любима. Позднее она осознала свою дальнейшую, куда менее великодушную реакцию. О чём он думал, когда планировал появиться у неё на пороге без единого слова предупреждения, полагая, что она будет ждать его с распростёртыми объятьями, нестеснённой жизнью и, без сомнения, достаточно большой квартирой для них обоих? Такого поведения и следовало ожидать от испорченного киноактёра, уверенного, что все его желания сами собой падут к его ногам, словно перезрелый плод… В общем, она чувствовала вторжение — или, по крайней мере, потенциальное вторжение. Но потом она упрекнула себя, отбрасывая эти мысли в ту бездну, которой они принадлежали, ибо в конце концов Джабраил дорого заплатил за свою самонадеянность, — если, конечно, это была самонадеянность. Мёртвый любовник заслуживает презумпции невиновности.

Пока он, рухнувший без сознания в снег, лежал у её ног, переводя дух от невозможности самого её появления здесь, она на мгновение задумалась, не является ли он ещё одним в ряду её визуальных странностей (она предпочитала нейтральное словосочетание более претенциозному видения), мучавших её с тех самых пор, как она решила пренебречь кислородными баллонами и покорила Джомолунгму одной лишь силой собственных лёгких. Усилие, которое потребовалось, чтобы поднять его, перекинуть руки через плечо и полувнести к себе в квартиру — более чем полу-, говоря по правде, — окончательно убедило её, что он был вовсе не химерой{879}, но тяжёлой плотью и кровью. Собственные ноги жалили её всю дорогу домой, и боль снова пробудила всё негодование, которое душило её, когда она думала, что он мёртв. Что ей, скажите на милость, делать с ним теперь, с увальнем, растянувшимся поперёк её кровати? Боже, а она даже забыла, что этот мужчина мог так растянуться; что за ночь он мог полностью оккупировать твою сторону кровати и лишить тебя всего постельного белья. Но другие чувства снова дали о себе знать, и сегодня был их день; здесь был он, спящий под её защитой, его оставленная надежда: глубокая последняя любовь.

Он спал почти круглые сутки целую неделю, просыпаясь только для того, чтобы удовлетворить минимальные позывы голода и гигиены, и почти ничего не говорил. Его сон был беспокоен: он метался в постели, и с губ его иногда срывались слова: Джахилья, Ал-Лат, Хинд. В минуты своего бодрствования он, казалось, пытался сопротивляться сну, но эта потребность была сильнее, её волны опрокидывали и накрывали его, тогда как он, почти жалобно, размахивал ослабевшими руками. Она не могла понять, что за травмирующие события были способны вызвать такое поведение, и, чувствуя некоторую тревогу, позвонила матери. Алиция явилась, чтобы взглянуть на сон Джабраила, надула губы и провозгласила:

— Этот мужчина одержим. — Она всё более превращалась в подобие дюббука{880} братьев Зингер[148], и её мистицизм никогда не переставал раздражать её прагматичную, поднимавшуюся на горы дочь. — Можно использовать вытягивающую помпу возле его уха{881}, — порекомендовала Алиция. — Это — тот выход, который предпочитают эти существа.

Алли проводила мать до двери.

— Большое спасибо, — поблагодарила она. — Я передам ему.

На седьмой день он проснулся по-настоящему, его глаза распахнулись широко, как у куклы, и он немедленно подскочил к ней. Спонтанность такого подхода вызвала у неё почти столь же неожиданный смех, но снова возникло ощущение естественности, Близости; она усмехнулась: «Ладно, будь по-твоему», — и выскользнула из мешковатых, эластичных мароновых брюк и свободной курточки (она не любила одежду, подчёркивающую контуры тела), и это стало началом сексуального марафона, оставившего их обоих истерзанными, счастливыми и истощёнными, когда, наконец, наступил перерыв.

Он сообщил ей: он упал с неба и выжил. Она глубоко вдохнула и поверила ему, благодаря отцовской вере в бесчисленные и противоречивые возможности жизни, и потому ещё, что этому научили её горы.

— Ладно, — выдохнула она. — Я купилась на это. Только не говори моей матери, хорошо?

Вселенная была полем чудес, и только привыкание, анестезия повседневности притупляет наше зрение. Пару дней назад она читала, что в ходе своих естественных процессов горения звезды в небе перерабатывают углерод в алмазы. Идея — звёзды, льющие алмазы в пустоту: она тоже казалась чудом. Если могло случиться такое, то и это — тоже. Дети упали из зиллионоэтажных[149] окон и подпрыгнули. Была такая сцена в фильме Франсуа Трюффо{882} «L’Argent du Poche»[150]…

Она сосредоточилась.

— Иногда, — решилась она, — со мной тоже случаются чудеса.

Затем она поведала ему о том, о чём никогда не говорила ни единому живому существу: о видении на Эвересте, ангелах и ледяном городе.

— Это было и не только на Эвересте, — заметила Алли и после некоторого колебания продолжила.

Вернувшись в Лондон, она вышла прогуляться по Набережной{883}, пытаясь прочувствовать её, как и гору, в своей крови. Было раннее утро, и был туманный призрак, и густой снег размывал все границы. Тогда и появились айсберги.

Их было десять, плывущих обособленной величественной группой к верховью. Они были окутаны густой пеленой тумана, поэтому только тогда, когда они поравнялись с нею, она различила их формы, точные миниатюрные копии десяти самых высоких гор мира, в порядке возрастания, с её горой — горой, возвышающейся позади. Она попыталась представить себе, как айсберги смогли пройти реку под мостами, пока туман сгущался и затем, несколькими мгновениями позже, полностью растаял, прихватив с собой ледяные горы.

— Но они там были, — уверяла она Джабраила. — Нанга-Парбат, Даулагири, Шишапангма Фэнь.

Он не стал спорить.

— Если ты так говоришь, я знаю, что так и было.

Айсберг — это вода, стремящаяся быть землёй; горы, особенно Гималаи, особенно Эверест — попытка земли стать небом; это — полёт земли, земля, превратившаяся — почти — в воздух и достигшая величия в истинном смысле слова. Задолго до своей встречи с горой Алли была уверена в её опекающем присутствии в своей душе. Её квартира была полна Гималаями. Эверест, представленный в пробке, в пластмассе, в плитке, камне, акриле, кирпиче наполнял пространство; был даже один, целиком изваянный изо льда, крошечный айсберг, который она хранила в морозильной камере и доставала время от времени, чтобы похвастаться друзьям. Почему так много? Потому что — никакого другого ответа и быть не может — они там были{884}.

— Взгляни, — произнесла она и, не покидая кровати и даже не вставая, протянула руку к стоящему на журнальном столике последнему своему приобретению, лёгкому Эвересту из выветренной сосны. — Подарок шерпы из Намче-Базара{885}.

Джабраил взял его, повертел в руках. Когда они прощались, Пемба застенчиво протянул ей свой дар, уверяя, что это — от всей его группы шерпов, хотя было очевидно, что он преуменьшил свою роль. Это была подробная модель, включая ледяные завалы и Ступень Хиллари{886}, являющуюся последним крупным препятствием на пути к вершине, и маршрут, которым они поднимались к вершине, был глубоко прорезан в древесине. Перевернув её вверх тормашками, Джабраил обнаружил сообщение, выцарапанное на её основании аккуратным английским. Для Алли-биби. Нам повезло. Не пытайся снова.

О чём Алли не сообщила Джабраилу, так это о том, что запрет шерпы напугал её, убедив в том, что, если нога её ещё раз ступит на гору-богиню, та, несомненно, убьёт её, — ибо не дозволено смертным смотреть больше чем единожды в лицо божественного; но гора была дьявольской настолько же, насколько и трансцендентной (или, скорее, её дьяволизм и её трансценденция были одним), поэтому даже созерцание Пембиного предостережения пронзило её острой болью потребности столь глубокий, что у неё вырвался громкий стон, словно от сексуального экстаза или от отчаяния.