Повести - Быков Василь Владимирович

подержится. Москва не Корчевка, защитить ее, пожалуй, сыщется сила.

А тут объявились дружки, такие же, как он, окруженцы - кто выздоровев от ран, кто просто

оправившись по хуторам и селам от первого шока разгрома, - начали сходиться, договариваться,

повытаскивали припрятанное оружие. Решили: надо подаваться в лес, сколько можно сидеть по

крестьянским закуткам возле добросердечных молодок, нерасписанных и невенчанных деревенских жен.

И пошли.

Невеселым было его прощание с Корчевкой. Правда, он не стал, как другие, обманывать или, еще

хуже, уходить тайком - объяснил все как было, и, к удивлению, его поняли, не обиделись и не

отговаривали. Зоська, правда, всплакнула, а дядька Ахрем сказал: «Раз надо - так надо: дело военное».

И он, и тетка Гануля собрали его как сына, которого у них не было. Рыбак пообещал давать знать о себе

и наведываться при случае. Однажды и наведался, в конце осени, а потом стало далеко - а главное, не

тянуло: наверно, отвык, что ли? А может, не было того, что привораживает всерьез и надолго, а так -

появилось, перегорело и отошло. И он о том не жалел, собой был доволен - не обманывал, не лгал,

поступил честно и открыто. Пусть люди судят как знают, его же совесть перед Зосей была почти чистой.

Он не любил причинять людям зло - обижать невзначай или с умыслом, не терпел, когда на него

таили обиду. В армии, правда, трудно было обойтись без того - случалось, и взыскивал, но старался,

чтобы все выглядело по-хорошему, ради пользы службы. Теперь злой, измученный простудой Сотников

упрекнул его в том, что отпустил, не наказал старосту, но Рыбаку стало противно наказывать - черт с

ним, пусть живет. Конечно, к врагу следовало относиться без всякой жалости, но тут получилось так, что

очень уж мирным, по-крестьянски знакомым показался ему этот Петр. Если что, пусть его накажут

другие.

В избе, пока шел неприятный разговор, у Рыбака еще было какое-то желание проучить старосту, по

потом, когда занялись овцой, это его желание постепенно исчезло. В сарае мирно и буднично пахло

сеном, навозом, скотом, три овцы испуганно кидались из угла в угол: одну, с белым пятнышком на лбу,

Петр словчился удержать за шерсть, и тогда он ловко и сильно обхватил ее шею, почувствовав какую-то

полузабытую радость добычи. Потом, пока он держал, а хозяин резал ей горло и овца билась на соломе,

в которую стекал ручеек парной крови, в его чувствах возникло памятное с детства ощущение пугливой

радости, когда в конце осени отец вот так же резал одну или две овцы сразу, и он, будучи подростком,

помогал ему. Все было таким же: и запахи в скотном сарае, и метание в предсмертном испуге овец, и

терпкая парность крови на морозе...

Поле, на которое Рыбак свернул от кустарника, оказалось неожиданно широким и длинным: наверно,

около часа они шли по его целине. Рыбак не знал точно, но чувствовал, что где-то на их пути должна

быть дорога, та самая, по которой недолго они шли сюда, потом начнется склон в сторону речки. Однако

прошло много времени, они отмерили километра два, если не больше, а дороги все не было, и он начал

опасаться, что они могли перейти ее, не заметив. Тогда нетрудно было потерять направление, не

вовремя повернуть влево, в низину. Плохо, что эта местность была ему мало знакома и он даже не

расспросил о ней у местных партизан в лесу. Правда, тогда он не думал, что им придется забрести так

далеко.

Рыбак остановился, подождал Сотникова, который, отстав, обессиленно тащился в сумраке. На месяц

наплыла сизая плотная мгла, ночь потемнела, вдали и вовсе ничего нельзя было различить. Он сбросил

на снег овцу, положил на ее бок карабин и с облегчением расправил натруженные плечи. Минуту спустя

заплетающимся шагом к нему притащился Сотников.

- Ну как? Ничего?

- Знаешь... Ты уж как-нибудь. Сегодня я не помощник.

- Ладно, обойдется, - отсапываясь, сказал Рыбак и перевел разговор на другое: - Ты не приметил, мы

правильно идем?

Тяжело дыша, Сотников посмотрел в ночь.

- Вроде бы правильно. Лес там.

- А дорога?

- Тут где-то и дорога. Если не свернула куда.

Оба молча вгляделись в сумеречную снежную даль, и в это время в шумном порыве ветра их

напряженный слух уловил какой-то далекий неясный звук. В следующее мгновение стало понятно, что

это чуть слышный топот копыт. Оба враз повернулись навстречу ветру и не так увидели, как угадали в

сумерках едва заметное, неясное еще движение. Сперва Рыбаку показалось, что их догоняют, но тут же

он понял, что едут не вдогон, а скорее наперерез, наверно, по той самой дороге, которую они не нашли.

Ощутив, как дрогнуло сердце, он скоренько закинул за плечо карабин. Однако тут же чутье подсказало

ему, что едут в отдалении и мимо, правда, останутся ли они незамеченными, он определить не мог. И он,

нагнувшись, сильным рывком опять вскинул на себя косматую тушу овцы. Поле поднималось на

пригорок, надо было как можно быстрее перебежать его, и тогда бы, наверно, их уже не увидели.

- Давай, давай! Бегом! - негромко крикнул он Сотникову, с места пускаясь в бег.

Ноги его сразу обрели легкость, тело, как всегда в минуты опасности, стало ловким и сильным. И

вдруг в пяти шагах от себя он увидел дорогу - разъезженные ее колеи наискось пересекали их путь.

Теперь уже стало понятно, что это та самая дорога, по которой ехали, он взглянул в сторону и отчетливо

118

увидел поодаль тусклые подвижные пятна; был слышен негромкий перезвон чего-то из упряжи, сани

уверенно приближались. Совладав с коротким замешательством, Рыбак, будто заминированную полосу,

перебежал эту проклятую дорогу, так неожиданно и не ко времени появившуюся перед ними, и тут же

ясно почувствовал, что сделал не то. Наверно, надо бы податься назад, по ту сторону, но было уже

поздно о том и думать. Проламывая сапогами наст, он бежал на пригорок и с замиранием сердца ждал,

что вот-вот их окликнут.

Еще не достигнув вершины, за которой начинался спуск, он снова оглянулся. Сани уже явственно

были видны на дороге: их оказалось двое - вторые почти впритык следовали за первыми. Но седоков

пока еще нельзя было различить в сумерках, крику также не было слышно, и он с маленькой, очень

желанной теперь надеждой подумал, что, может еще, это крестьяне. Если не окликнут, то, наверно,

крестьяне - по какой-то причине запоздали в ночи и возвращаются в свою деревню. Тогда напрасен этот

его испуг. Обнадеженный этой неожиданной мыслью, он спокойнее раза два выдохнул и на бегу

обернулся к Сотникову. Тот, как назло, шатко топал невдалеке, будто не в состоянии уже поднапрячься,

чтобы пробежать каких-нибудь сотню шагов до вершины пригорка.

И тогда ночную тишь всколыхнул злой, угрожающий окрик:

- Э-эй! А ну стой!

«Черта с два тебе стой!» - подумал Рыбак и с новой силой бросился по снегу. Ему оставалось уже

немного, чтобы скрыться за покатой спиной пригорка, дальше, кажется, начинался спуск - там бы они,

наверно, ушли: Но именно в этот момент сани остановились, и несколько голосов оттуда яростно

закричало вдогон:

- Стой! Стой! Стрелять будем! Стой!

В сознании Рыбака мелькнула сквернейшая из мыслей: «Попались!» - все стало просто и до

душевной боли знакомо. Рыбак устало бежал по широкому верху пригорка, мучительно сознавая, что

главное сейчас - как можно дальше уйти. Наверно, на лошадях догонять не будут, а стрелять пусть

стреляют: ночью не очень попадешь. Овцу, которая так некстати оказалась теперь на его плечах, он,

однако, не бросил - тащил на себе, не желая расставаться со слабой надеждой на то, что еще как-либо

прорвутся.

Вскоре он перебежал и пригорок и размашисто помчался по его обратному склону вниз. Ноги так