Эхо прошедшего - Вера Андреева

— Карина, белла-белла, — только и слышно было.

Мы с Ниной научились ходить по улицам с мрачным видом, не оборачиваясь ни на какой манящий свист, — особенно доставалось Нине, которая в белом платье, в белой кружевной шляпке была очень красива: тоненькая, с беленьким тонким личиком, с сияющими молодостью и здоровьем зелено-серыми глазами. Я очень завидовала Нининому небольшому росту, — и в кого это я уродилась такая большая? Говорили, что в маминого деда — отца Якова Чепурина, имевшего высокий духовный сан, главный во всей Таврической губернии. Отец Яков был громадного роста — в дверь не проходил! — и обладал громоподобным голосом.

В это время я подружилась с маленькой двоюродной сестрой Элианой — ей было всего лет шесть-семь, но была она шустрой и развитой не по годам. Со своими небольшими ярко-зелеными глазами, как обмытая дождем болотная ряска, она была подвижной и вертлявой, как обезьянка, — не зря же у нее было прозвище Шиммия, что означает обезьяна. Она тараторила исключительно по-итальянски.

Тетя Толя с Элианой и Марио ютились в одной из комнат огромного, похожего на людской муравейник, типичного дома римской бедноты. Комната была на пятом этаже, и идти туда надо было сначала по узкой обшарпанной и воняющей гнилыми овощами крутой лестнице, которая выходила на галерею. Такие галереи опоясывали по этажам всю внутреннюю стену дома и служили местом встреч, ссор и потасовок всей женской части населения дома. Смех, пение, детский рев, брань мужчин, женский визг — где-то что-то ели, кого-то били, кто-то плакал, кто-то смеялся. Трудно было пройти по галерее, не опрокинув ведра или не наступив на хвост многострадальной кошки. При появлении незнакомца женщины смолкали и с лютым любопытством смотрели, к кому это он пожаловал. В наступившей тишине было слышно, как поворачивались они на каблуках своих стоптанных туфель, глядя вслед.

Мое появление возбуждало непомерное любопытство всех обитателей тети Толиного дома. Еще бы — русская девочка!

— Рагацца русса… — из уст тети Толи все узнали, и очень скоро, о моем загадочном происхождении.

Непутевый итальянский отец Элианы был небольшого роста, обладал хорошеньким голубоглазым лицом, с прямым небольшим носом. Гладко, на пробор причесанные волосы, небольшие усики, галстук бабочкой и маленькие ноги в лакированных туфлях — вылитый Адольф Манжу — был такой французский киноактер. Изысканные манеры Режиса — он был итальянским аристократом и писал свою фамилию с частицей «де» — произвели когда-то на тетю Толю глубокое впечатление. Рядом с миниатюрным Режисом тетя Толя со своим толстоватым русским носом и подпрыгивающей походкой выглядела несколько громоздкой. Она носила туфли на высоких каблуках, даже дома не снимая их. Мама поражалась, как проворно она на них двигалась.

— И ты не устаешь? — восклицала мама.

Но тетя Толя, безостановочно дымя папиросой, улыбалась в ответ:

— Привычка!

Что только тетя Толя не делала, чтобы прокормить свое семейство, — она играла на скрипке в кафе, шила платья, как заправская портниха, хотя никогда портняжному искусству не училась. Но была в ее жизни, несмотря на бедность (частенько бывало, что у тети Толи не было ни сольдо на завтрашний день), какая-то легкость и беззаботность, что опять-таки очень удивляло маму. Как можно шутить и веселиться, когда не знаешь, что будешь есть завтра? Но каждый раз все как-то обходилось — то появлялась новая заказчица, и тетя Толя, просидев над машинкой всю ночь, изумляла ее готовым платьем, то подворачивалась какая-нибудь свадьба в ресторане, где она играла; веселые гости хорошо платили, и тетя Толя возвращалась под утро, еле волоча ноги, но веселая и радостная. Тут же кто-нибудь отправлялся в магазин, появлялся томный Режис, и все семейство в благодушнейшем настроении садилось за стол — тетя Толя вдобавок к своим другим достоинствам была прекрасной кулинаркой. Казалось бы, обыкновенная сушеная и дико соленая треска, — что вкусного можно из нее приготовить? Но тетя Толя сначала отмачивала ее в нескольких водах, потом поджаривала в оливковом масле с огромным количеством лука, потом заливала рыбу острым, искусно поперченным соусом из свежих помидоров, и получалось восхитительное блюдо, которое можно было есть и горячим, и холодным.

Я приходила к тете Толе, чтобы помочь по хозяйству и присмотреть за Элианой. В маленькой комнате с вечно открытой дверью на галерею царил обыкновенно жуткий беспорядок: похоже было, что в комнате только что произошел взрыв адской машины, так скомкана была постель, так разметаны как бы взрывной волной смытые занавески. Я приносила ведро с водой, тряпку, метлу и методически начинала уборку. Маленькая Элиана с почтением следила за моими действиями, сидя на некрашеном стуле с плетеным соломенным сиденьем, мебели итальянской бедноты.

Элиана и Марио очень часто гостили целыми неделями у нас на виа Роверето, и тогда мы с Элианой бывали неразлучны. Ходили вместе в магазины и на базар, часами гуляли по окрестностям нашей улицы. Элиана поражала меня смекалкой и сообразительностью, — видимо, сказывался опыт полукочевой и полуголодной жизни в римских трущобах. Рядом с ней я казалась себе неуклюжей, наивной, глупо мечтательной. Это Элиана — шестилетний ребенок! — посоветовала мне напудрить нос маминой пудрой и натереть губы лимонной корочкой для придачи им красноты. Действительно, от трения и действия лимонной кислоты губы слегка припухали и делались, — правда, ненадолго — красивого вишневого цвета. Элиана вертелась перед зеркалом с ужимками настоящей обезьяны и с обезьяньей же способностью перенимать жесты и выражения. Не могу сказать, что вертлявость, вездесущность и, главное, слишком ранние сведения о жизни взрослых нравились мне. Я даже краснела при некоторых ее выходках и словах, которые казались мне циничными, — я не понимала тогда, что это всего лишь внешние, попугайные и обезьяньи свойства, наносные свойства ее характера и что на самом деле это просто очень живой и наблюдательный ребенок.

Я брала с собой Элиану, и мы шли гулять. Сейчас же за «палаццо» наша виа Роверето кончалась и переходила в тропинку, которая вела вдоль невероятно грязного и вонючего ручья. Ручей этот сначала был просто болотом. Дальше мы шли к темному огромному акведуку, пересекавшему долину, — его толстые столбы были сделаны из обнажившихся мелких кирпичей, изрытых и изъеденных временем. Это был один из сохранившихся акведуков древнеримской постройки. В нем шла в город с гор чудесная, холодная как лед знаменитая «аква Марча» — та самая, которую мы так любили с Тином пить из чугунных колонок на улицах Рима.