Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна - Михаил Пришвин

И наступала, иногда даже прямо рысцой. И замечательно было, что спокойная пожилая Лада, если только она тут быта где-нибудь, неподвижная, замирала, как на стойке, и наблюдала игру, не делая ни малейшей попытки вмешиваться. И Бой тоже, конечно, видя игру, замирал, но у него замирание было только от избытка страсти. Огненным глазом он созерцал птичку-француженку, не смея сдвинуться с места, хотя бы игра продолжалась и час, и больше. Лада же следила совершенно с тем же комическим интересом, как и мы, когда француженка, увертываясь от Сватовой пасти, отлетала, когда же та начинала наступать, подбегать, то переводила свой черный глаз на Свата, стараясь понять, выдержит он и поймает или же француженка опять покажет ему длинный хвост.

Еще забавней было глядеть на птичку эту, всегда веселую, всегда дельную, когда снег с песчаного яра над рекой стал оползать и прибывающая вода образовала свою начальную полоску между льдом и берегом. Тогда трясогузка зачем-то стала бегать по забережью, по песку возле самой воды. Пробежит, напишет на песке строчку своими тонкими лапками. И, глядишь, когда птичка возвращается, написанная строчка уже под водой, и пишется новая строчка, и так почти без перерыва весь день. Трудно было узнать, что тут вылавливает себе птичка, да меня в этом и не то занимало. Невозможно было заметить коварное наступление прибывающей воды, но по исчезающей строчке трясогузки я мог следить, как по часам. Во время этих наблюдений вода для меня становилась мало-помалу как бы живым существом, начинающим мало-помалу овладевать всей нашей наземной природой. После, долго спустя, когда весенняя трагедия на пойме кончилась и вода начала убывать, на яру открылась целая рукопись, написанная лапкой трясогузки с разной ширины промежутками: вода двигалась медленней – и строчки были шире, вода быстрей – строчки чаще.

Сколько усилий делал я, чтобы снять птичку-писателя за ее неустанной работой, но даже отличный цейсовский телеобъектив в триста двадцать миллиметров подавал мне в зеркало птичку величиной не больше макового зернышка. Неустанно работая, она в то же время как будто особым, скрытым за перьями глазом наблюдала мое приближение и пересаживалась подальше без всякого перерыва в работе. Точно так же не удавалось мне ее захватить и в штабелях Дров, где, по всей видимости, она себе намечала устроить гнездо. Но вот было однажды, когда мы с Петей за ней охотились в дровах с зеркалкой и «лейкой», к нам приблизился Мазай и, поняв, чего мы добиваемся, засмеялся и сказал нам:

– Эх вы, мальчики, птичку не понимаете.

И когда трясогузка от нас перелетела к другому штабелю и там скрылась, велел и нам тут же скрыться, присесть за нашим штабелем дров.

Не прошло десяти секунд, как любопытная француженка прибежала узнать, куда делись мы, и сверху от нас в двух шагах сидела и трясла своим хвостиком в величайшем изумлении.

– Любопытная она! – сказал нам Мазай.

Тогда мы проделали то же самое несколько раз, приладились, спугнули, присели, навели аппараты на одну веточку, выступающую с поленницы, и не ошиблись: проскакав по всей поленнице, птичка села на веточку, и мы сняли ее зараз и «лейкой» с телеобъективом, и зеркалкой.

Очень довольный успехом, нам говорил Мазай, что у всякого зверя, птицы и рыбы есть свой характер, и на то у человека разум, чтобы характер понять. И еще у всех зверей и у всякой твари есть место любви своей и родины. Спугните зайца, он сделает круг и вернется на лежку. Стоит судачиха, приходит судак, заколешь острогой судака, оставишь судачиху, а на другой день к этой судачихе другой судак приплывет. Вся хитрость в этом, и человеку дан разум, и он это понял и стал на земле хозяином, и нет ничего на земле сильней человека.

– Вот ты говоришь, – сказал Петя, – постоянно говоришь, что человек сильнее всего, и с большой радостью, а какая радость в том, что человек все захватывает и разоряет?

– Это не человек разоряет, – ответил Мазай, – это враг человека. А я за то дивлюсь силе, что вижу в этом добро, и когда вижу, как добро перемогает зло, – радуюсь.

Всю ночь слушали дождь, как слушало его всяко! живое существо в своей норке, в дупле, в корнях и во все! этажах леса. Во время этого живительного дождя все, что движется, останавливалось, затаивалось, припадало к стволу дерева и, если бы можно было, уходило даже в самое дерево, в дупло.

И я вспомнил великое дерево, возле которого мы поставили свой дом на колесах, мне казалось в это время, что мы недаром поставили свой дом возле самого древнего, самого большого дерева в этих лесах. Человек часто ставит свой дом рядом с деревом и даже в больших городах непременно выращивает возле своего жилища деревья и внутрь дома вносит цветы. Вот и мы тоже, создавая себе подвижной дом, в то же время поставили его возле большого, надежного, неподвижного. И в дождь оно дало о себе знать: мы чувствовали себя, как в дупле дерева, и под нами были гигантские корни, тоже населенные бесчисленными живыми существами.

Под музыку дождика Неодетой весны я перебрал в уме своем все домики, в которых жили все существа, с тех пор как они вышли из моря, и для себя лучше дупла ничего не нашел. «Стрясись со мной, – думал я в полусне, – такая страшная беда, что и жить не захочется, скроюсь в дупло, и когда станет лучше, выгляну оттуда и увижу белый свет и золотые лучи солнца, проникающие сквозь густой зеленый шатер из живых листиков на тонких ветвях, и услышу пение птиц, и писк землеройки, и так обрадуюсь, что прямо из дупла брошусь вниз, и, как молодой птенец ласточки… полечу».

Маленькое озеро вокруг нашего дуба, такое же, как возле каждого дерева в лесу, в эту ночь переполнилось. Снег превратился в зернистую крупяную кашицу, и это больше не могло сдерживать воду: вдруг эти снежные сосуды под каждым деревом прорвало. Туман, однако, был так велик, что мы утром долго не могли увидеть картину разрушения снега возле нашего дуба. Когда же туман поредел, нам открылась под нашим деревом поляна во всю гигантскую крону, первая земля, которую мы в этот год увидали. Кое-где на этой первой рыжего цвета поляне лежали кружева истлевающего снега, похожие на белую пену морского прибоя. Истлевая, эти кружева большими холодными каплями росились по старой, желтой траве. И желтая трава их охотно принимала и по стеблю своему провожала к тем корешкам, на которых скоро должна подняться молодая зеленая трава. Старая трава, не думая знает, что каждый год природа убирает землю два раза один раз она убирает ее зеленой травой и цветами, другой раз белым снегом. Старая, желтая трава, как только выглянула на свет из-под снега, стала ждать и провожать каплю за каплей, чтобы зеленая трава поскорее бы закрыла ее…

Чем ближе подходит ко мне моя последняя весна, тем я сам становлюсь моложе и чувствую много острее тоску и после тоски общую радость всего живого при встрече с весенним солнышком.

Чувство старой травы, это поскорее бы спрятаться в зеленой, я не с себя прямо переводил на траву, – нет. я, чувствуя всеобщую радость весны воды, стал искренно на сторону старой травы, и вовсе я не о себе только думал. Я так в это время был предан самой траве, что внимательно разглядывал ее и через эту родственную близость скоро проник в такие тайны этой травы, какие равнодушный глаз с мыслию о себе только не откроет. Мое внимание было остановлено красноватыми пятнами среди рыжей травы, и, разделив пальцами красноватую траву от рыжей, я догадался, что красноватое было остатками прошлогоднего темно-зеленого щавеля. А потом, складывая друг с другом щавелевые пятнышки, я вдруг как-то догадался о всем и так обрадовался своему открытию, что вызвал Аришу и Петю.

Они быстро поняли меня и по красным пятнышкам, как дети из кубиков, стали складывать ветви гигантского дерева, распростертого на желтой траве. Нам стало скоро понятно, что трава щавель требует лучшего удобрения, чем обычные злаки, и старый дуб, который когда-то упал сюда, он-то, истлевая, и давал щавелю свое удобрение. Когда он рос, когда упал, сколько лет истлевал и сколько дал урожаев щавеля своим удобрением? Не родня ли был этот дуб тем огромным дубам, которые всюду лежат тут в реках? Люди этого помнить не могут, но темно-зеленый щавель каждую весну, каждое лето до сих пор выписывает на обыкновенной зелени точный образ древнего дуба-вождя.

Нет, я не о себе только думал, когда принимал к сердцу старую траву и открывал в ней желание поскорее скрыться в зеленой траве, сделаться удобрением и вместе со всею землей рождать новые травы. Если бы я о себе думал, я бы и видел только себя и не открыл бы на поляне возле нашего дома так долго не умирающий, сохраняемый травами образ дуба-вождя.

С нетерпением ждали мы, когда наконец рассеется туман и нам откроется пойма в своих переменах после дождя