Гений войны Суворов. «Наука побеждать» - Арсений Замостьянов

Дискуссия полководца и императора продолжалась недолго. В январе 1797 г. Павел предоставил Суворову последний шанс личным письмом: «С удивлением вижу я, что вы без дозволения моего отпускаете офицеров в отпуск, и для того надеюсь я, что сие будет в последний раз. Не меньше удивляюсь я, почему вы входите в распоряжение команд, прося предоставить сие мне… Рекомендую во всём поступать по уставу». По традиции, фельдмаршал должен был смириться, покаяться, но Суворов считал этот устав «найденным в углу развалин древнего замка на пергаменте, изъеденном мышами». В письме Хвостову Суворов обнаружил невиданную запальчивость: император затронул самую заветную струну в душе полководца, крепко обидел старого солдата. Вот и Суворов писал как никогда резко: «Государь лучше Штейнвера не видал. Я — лучше прусского покойного великого короля: я, милостью Божиею, баталии не проигрывал». Павел чувствовал разочарование: «Удивляемся, что Вы, кого мы почитали из первых ко исполнению воли нашей, остаётесь последними». По этому известному высказыванию видно, что изначальное уважение Павла к суворовским сединам имело место быть.

Суворов резко критиковал павловский «Опыт полевого воинского искусства», заимствованный из книги «Тактика или дисциплина по новым прусским уставам» (1767). Старый фельдмаршал называл этот «Опыт» «воинской расстройкой». Сначала Павел практиковал положения «Опыта…» в гатчинских войсках, а взошедши на престол, превратил эту книгу в «Записной устав о полевой пехотной службе». В «тактических классах» приглашённые прусские офицеры обучали русских коллег новому строю. Тяжко было сносить такие унижения, покорители Измаила и Праги морщились, подчинялись, но не смирялись в душе. А Суворов и не молчал.

К началу 1797 г. фельдмаршал чувствовал себя в тупике, в западне. Терпеть торжество пруссачества в армии не было мочи. В начале января Суворов подаёт государю рапорт с просьбой отправить его в годичный отпуск «в здешние мои Кобринские деревни», для восстановления сил. Павел ответил отказом. Через месяц, 3 февраля, Суворов направил в Петербург прошение об отставке. И получил удивительно быстрый ответ — от генерал-адъютанта его императорского величества Фёдора Ростопчина: «Государь император, получа донесения вашего сиятельства от 3 февраля, соизволил указать мне доставить к сведению вашему, что желание ваше предупреждено было и что вы отставлены ещё 6-го числа сего месяца».

Молва сохранила императорский комментарий к отставке, брошенный им на разводе полков столичного гарнизона: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы». Суворов был отставлен без почётного права ношения фельдмаршальского мундира.

Суворов ещё полтора месяца прожил при армии, в Тульчине, ожидая разрешения на отъезд из армии. Наконец, сдал командование Екатеринославской дивизией генерал-лейтенанту А.А. Беклешову — и отбыл в Кобрин. Но в кобринском имении Суворова ждал новый императорский указ, который доставил печально известный, благодаря этой миссии, коллежский асессор Николев: царь запрещал Суворову оставаться в Кобрине. Ему предписывалось поселиться в Кончанском — в своём далёком северном имении. Это напоминало арест. Николев исполнял полицейскую обязанность надзора за отставным фельдмаршалом.

Государь отстранил Суворова от армии, отправив героя в отставку и ссылку. Суворов прощался с армией. Эти драматичные часы отразились во многих легендах, подчеркнувших суворовское умение подчиниться приказу, даже если приказ кажется несправедливым. Генерал А.П. Ермолов рассказывал: «Однажды, говоря об императоре Павле, он (Каховский. — А. З . ) сказал Суворову: «Удивляюсь вам, граф, как вы, боготворимый войсками, имея такое влияние на умы русских, в то время как близ вас находится столько войск, соглашаетесь повиноваться Павлу». Суворов подпрыгнул и перекрестил рот Каховскому: «Молчи, молчи, — сказал он. — Не могу. Кровь сограждан!» Суворов не пошел на расшатывание армии и государственности, не пошёл на смуту. Свой долг он видел в пресечении крамолы, а не в устройстве потрясений ради собственного честолюбия. В этом Суворов отличался от другого великого полководца того времени, младшего современника нашего героя, Наполеона Бонапарта… Скверно учились у Суворова государственнической дисциплине и некоторые наши неудачливые наполеоны ХХ века… А боевой полковник А.М. Каховский — родной дядя будущего декабриста П.Г. Каховского — был разоблачён как заговорщик в 1798 г., лишён дворянства и пожизненно заключён в Динамюндской крепости, что в устье Западной Двины. В 1799-м Суворов хлопотал за героя Измаила и Праги перед государем. Но амнистировали Каховского только после гибели Павла.

…Итак, отставка. Оскорбительная, приперчённая павловским самодурством. Граф Ф.В. Ростопчин в письме С.Р. Воронцову предусмотрительно критикует Суворова: «Нельзя достаточно удивляться снисходительности государя ко всем глупостям, резкостям и сальностям, которые позволял себе этот человек со времени восшествия на престол». Царедворцы прекрасно понимали, что письма, подобные суворовским письмам Хвостову (хотя бы и частные), были равносильны публичному выступлению…

Суворов последовал в свое северное имение, в Кончанское, под надзором властей, проще говоря — под арестом. 20 сентября фельдмаршал пишет поздравительное письмо императору: «Всемилостивейший Государь! Ваше Императорское Величество с Высокоторжественным днём рождения всеподданнейше поздравляю. Сего числа ко мне коллежский советник Николев. Великий монарх! Сжальтесь: умилосердитесь над бедным стариком. Простите, ежели в чём согрешил. Повергая себя к освященнейшим стопам Вашего Императорского Величества всеподданнейший граф А. Суворов-Рымникский». Это письмо было, может быть, даже излишне верноподданническим. Но только современное сознание увидит в этом унижение полководца. Суворов был искренним и ревностным монархистом, видел в служении государю своё предназначение, служил, в лучших традициях, не щадя живота своего — и коленопреклонённая просьба царской милости в критический момент была для Суворова естественной. Он доверял самому царскому имени и не стеснялся преувеличенно патетических оборотов.

Коллежский советник Николев… Сначала предполагалось, что надзор будет осуществлять городничий Боровичей (город, близлежащий к Кончанскому) Вындомский, но тот отказался от позорной миссии, сославшись на скверное здоровье. Местый помещик Долгово-Сабуров также не проявил рвения. Тогда вспомнили про ретивого службиста Николева, который приказов не обсуждал… В рекомендациях Николеву предусматривался каждый шаг Суворова: «Когда бы он, граф Суворов, вознамерился куда-нибудь поехать в гости, или на посещение кого-либо, то представлять ему учтивым образом, что, по теперешнему положению его, того делать не можно». В этой особой инструкции Николеву было немало пунктов и каждый пункт ограничивал свободу графа Суворова. По донесениям Николева мы можем судить об образе жизни Суворова в преклонном возрасте, на излёте седьмого десятка. Писал Николев и о первоначальной реакции Суворова на его шпионскую миссию: «Графа нашёл в возможном по летам его здоровье. Ежедневные его упражнения суть следующие: встаёт до света часа за два, напившись чаю, обмывается холодной водою, по рассвете ходит в церковь к заутрене и, не выходя, слушает обедню, сам поёт и читает; опять обмывается, обедает в 7 часов, ложится спать, обмывается, служит вечерню, умывается три раза и ложится спать. Скоромного не ест, но весь день бывает один и по большой части без рубашки, разговаривая с людьми. Одежда его в будни — канифасный камзольчик, одна нога в сапоге, другая в туфле. В высокоторжественные дни — фельдмаршальский без шитья мундир и ордена; в воскресенье и праздничные дни — военная егерская куртка и каска… По свидании со мной встретил меня печальным видом, спрашивая, откуда я приехал. Я сказал, что проездом в Тихвин заехал, на что он мне сказал: «Я слышал, что ты пожалован чином, правда, и служба твоя большая, всё служил, выслужил…» Улыбаясь, повторил: «Продолжай этак поступать, ещё наградят». Я в ответ ему сказал, что исполнять волю монаршую — первейший долг всякого верноподданного, он на сие мне отвечал: Я бы сего не сделал, а сказался бы больным» (написано 22 сентября 1787 г.). Неблагонадёжные разговоры вёл Суворов с Николевым. И прекрасно знал, что говорит с доносчиком.