Том 1. Ленька Пантелеев - Л. Пантелеев

Ленька дал начальнику показания. Он рассказал все без утайки — и про замок, и про лампочки, и про свои старые грехи, но имени Волкова так и не назвал и потом всю жизнь жалел и ругал себя, что оставил на свободе этого маленького, злобного и бездушного хищника, который ему никогда по-настоящему не нравился и с которым у него даже в раннем детстве не было настоящей дружбы.

Из милиции Леньку отпустили — под поручительство Стеши, взяв с него подписку о невыезде и прочитав предварительно хорошую нотацию.

…Несколько дней он жил дома, ожидая, что с минуты на минуту его вызовут в комиссию по делам несовершеннолетних, будут судить и отправят в тюрьму или в колонию для малолетних преступников.

Он уже подумывал, не стоит ли ему убежать, не дожидаясь суда, — уже изучал украдкой карту РСФСР и других советских республик, выбирая местечко подальше и потеплее, когда однажды утром его застала за этим занятием Стеша.

— Ты куда это? — спросила она, увидев разостланную на столе и торопливо прикрытую газетным листом карту.

— Никуда, — смутился Ленька. — Я так просто… Географию повторяю…

— Повторяешь? Нет, уж ты лучше не повторяй…

Она свернула карту в трубку и с решительным видом сунула ее куда-то за шкаф.

— А я тебя, кавалер, поздравить пришла, — сказала она, присаживаясь к столу и доставая из портфеля какую-то бумагу.

— С чем? — удивился Ленька.

— Вот — на, получай путевку.

— В суд? — побледнел Ленька.

— Ну вот, уж и испугался. Суда над тобой не будет. Отвоевали мы тебя, казак. А это «путевка в жизнь» называется. Послезавтра утром к девяти часам придешь на Курляндскую, угол Старо-Петергофского… Знаешь, где это? Недалеко от Нарвских ворот, у Обводного… Спросишь Виктора Николаевича.

— Какого Виктора Николаевича? А что там такое?

— А там… Ну, как тебе сказать? Детский дом… интернат… специальная школа для таких, как ты, бесшабашных.

— Я не пойду, — сказал Ленька, насупившись.

— Почему же это ты так решительно: не пойду?

— А потому… потому что я, Стеша, уже не маленький в приютах жить.

— Нет, милый мой, в том-то и дело, что ты еще маленький. Тебе еще — знаешь? — расти и расти. Тебя еще вот надо как…

И маленькими сильными руками Стеша сделала такое движение, как будто выжимала белье.

— Ну как, договорились?

Ленька минуту подумал.

— Ладно, — сказал он. — Но только, Стеша, вы не думайте, я ведь все равно долго там не пробуду.

— Убежишь?

— Убегу.

— Куда же ты — на Дон или на Кубань думаешь?

Стеша рассмеялась, обняла мальчика и, потрепав его жесткие вихры, сказала:

— Эх, ты — партия номер девятнадцать!.. Никуда ты, голубчик, не побежишь. Глупости это. От хорошего на худое не бегают.

…В среду утром Ленька пришел по указанному в путевке адресу. Это был обыкновенный, ничем не примечательный городской трехэтажный дом. Внизу помещались обувной магазин, кооператив и маленькая частная лавочка. Единственный парадный подъезд был забит досками. Глухие железные ворота, выходившие в переулок, тоже оказались запертыми.

Ленька долго стучал по зеленому шершавому железу, пока не заметил толстую кривую проволоку звонка, торчавшую из облупленной кирпичной стены. Он дернул озябшей рукой проволочную петлю и услышал, как где-то в глубине двора задребезжал колокольчик. Через минуту заскрипели по снегу шаги, в воротах приоткрылось маленькое квадратное окошечко, и черный косоватый глаз, прищурившись, посмотрел на Леньку.

— Кто такая? — с татарским акцентом спросили за воротами.

— У меня путевка.

— Показывай.

Ленька вынул и показал бумажку.

В скважине заерзал ключ, калитка приоткрылась.

— Иди прямо, — сказал сторож-татарин.

Ленька пошел и услышал, как за его спиной с грохотом захлопнулась калитка.

Сердце его тоскливо сжалось.

«Как в тюрьме», — подумал он.

Во дворе человек десять мальчиков в черных суконных бушлатах и в ушастых шапках пилили дрова. С ними работал высокий немолодой человек в стеганом ватнике и в сапогах с очень коротенькими голенищами. На длинном носу его поблескивало пенсне.

Подойдя к работающим, Ленька поздоровался и спросил, где тут можно видеть Виктора Николаевича.

— Это я, — сказал человек в стеганке, отбрасывая в сторону березовое полено. — У тебя что — путевка?

— Да.

— А ну давай ее сюда.

— А-а, Пантелеев? Леня? — сказал он, заглянув в Ленькины бумаги. — Как же… слыхал про тебя. Ты что — говорят, сочинитель, стихи пишешь?

— Писал когда-то, — пробормотал Ленька.

— Когда-то? В ранней молодости? — улыбнулся заведующий. — Ну что ж, товарищ Пантелеев. Здравствуйте! Милости просим!..

Он снял варежку и протянул Леньке большую, крепкую мужскую руку. Из-за его спины выглядывали и смотрели на Леньку дружелюбные, насмешливые, равнодушные, добрые, румяные, бледные, пасмурные и веселые лица его новых товарищей. А сам Ленька, не теряя времени, опытным взглядом бывалого человека уже оценивал обстановку. Вот забор. За забором дымится высокая железная труба какого-то крохотного заводика. Правда, над забором торчат острые железные гвозди. Но при желании и при некоторой сноровке перемахнуть через такой заборчик — пара пустяков.

Он не собирался жить в этом детдоме больше одной-двух недель. Он был уверен, что убежит отсюда, как уже не раз убегал из подобных учреждений.

Но случилось чудо. Ленька не убежал. И даже не пробовал бежать…

Впрочем, здесь начинается уже другая, очень большая глава в книге Ленькиной жизни. Забегая вперед, можно сказать, что в этом приюте Ленька пробыл почти три года. Конечно, никакого особенного чуда здесь не было. Просто он попал в хорошие руки, к настоящим советским людям, которые настойчиво и упорно, изо дня в день лечили его от дурных привычек.

Ведь никто не рождается преступником. Преступниками делают людей — голод, нужда, безработица. Незачем человеку воровать, если он сыт, если у него есть дом и работа, а главное — если он не чувствует себя одиноким, если он ощущает себя сыном большой страны и участником великого дела.

…Через несколько лет после выхода из школы он написал книгу, где рассказал свою жизнь и жизнь своих товарищей — беспризорных, малолетних преступников, которых Советская власть переделала в людей. Потом он написал еще несколько книг. Он сделался писателем. И этот рассказ о Леньке Пантелееве тоже написан им самим.

1938–1952

Первые рассказы

Карлушкин фокус*

В жизни я много переменил занятий. Я был пастухом и сапожником, носильщиком и поваренком. Я делал цветы из папиросной бумаги, писал вывески, торговал газетами… Одно время я был жуликом.

Жулик я был неопытный и быстро попался. Меня поместили в дефективный детдом, в Шкиду[3], и там за три года я совершенно разучился воровскому делу. Теперь-то, конечно, я не сожалею об этом; теперь я знаю, что только честным трудом добывается в жизни счастье, но в то время, когда случилось событие, о котором я хочу рассказать, в то время я мечтал о профессии налетчика, как другие ребята мечтают о профессии моряка, пожарного или трубочиста.

«Вырасту большой — непременно бандитом сделаюсь», — думал я.

Я целыми днями толкался по барахолкам, дышал зловонием отбросов, без устали пожирал горячие рыночные пирожки и зорко выслеживал, нельзя ли кого-нибудь объегорить.

Меня забавляло наблюдать, как заправские бородатые жулики обманывают наивных простачков, как всучивают они вместо золотых часов медные, а вместо цибика чаю — пакет первосортных березовых опилок.

Я звонко хохотал, когда покупатель, обнаружив подделку, начинал рвать на себе волосы и горевать и плакать о потерянных рублях. Еще интереснее было, когда рыночники устраивали над кем-нибудь шутку: раздевали пьяного, или подрезали ему бороду, или продавали кому-нибудь брюки с одной штаниной. Вместе со всеми я помирал со смеху.

Но однажды я сам сделался жертвой подобной шутки. Я тоже оказался простачком, — на собственной шкуре я вынес все то, над чем так часто и искренне потешался.

Я с грустью вспоминаю подробности этого происшествия.

В самый разгар душного летнего дня я сидел на ступеньках пешеходного мостика против Горсткиной улицы и грыз семечки. Ступенькой выше краснолицый, пухлый старик играл на флейте. Ступенькой ниже толстоногая девчонка торговала жидким чаем, который она, неизвестно почему, называла лимонным квасом. Мутная четвертная бутыль лежала у девчонки на коленях, она раскачивала ее, как грудного ребенка, и тихо подпевала стариковской флейте. Я тоже слушал музыку старика, но мне было скучно. Не знаю почему, но тяжелая тоска давила меня, — вероятно, я объелся пирожками.