Земля, до восстребования - Евгений Воробьев

Очень скоро, скорей, чем предполагал, потянуло к книгам. В сопровождении надзирателя книги из тюремной библиотеки разносил молодой арестант - одухотворенное лицо, деликатный, с мягкой улыбкой. Он так благоговейно брался за грязные, замусоленные переплеты!

Этьен уныло просмотрел названия, перетрогал книжные отрепья в корзине и сказал:

- Библия у меня есть. Другие книги духовного содержания меня мало интересуют. Вот если бы познакомили меня с каким-нибудь классиком итальянской литературы!

- На днях принесу, - пообещал книгоноша.

И в самом деле, через несколько дней он принес объемистую, малозахватанную, без вырванных страниц книгу Алессандро Мандзони "Обрученные".

Вот не думал Этьен, что книга скрасит столько дней его заключения! Он упивался богатством языка, вместе с автором погружался в глубины психологии, совершил увлекательное путешествие в прошлое Ломбардии. Как раздвинулся мир, ограниченный четырьмя стенами! Он с сожалением перевернул последнюю страницу, горячо поблагодарил книгоношу и поделился своим восхищением.

- Так ведь это наш Мандзони! - воскликнул счастливый книгоноша и спросил: что бы синьору еще хотелось прочесть?

Кертнер попросил узнать, нет ли в тюремной библиотеке повестей русского писателя Тургенева.

И самое удивительное - книгоноша достал книгу! Однако Этьен не получил от нее ожидаемого удовольствия, может быть, потому, что тосковал по русскому тексту и ему казалось, что перевод книги "Вешние воды" неудачен.

Читая повесть, он не раз и не два подметил, что Джемма внешне похожа на его секретаршу.

Нос у нее был несколько велик, но красивого, орлиного ладу, верхнюю губу чуть-чуть оттенял пушок; зато цвет лица - ровный и матовый, ни дать ни взять слоновая кость или молочный янтарь; волнистый лоск волос - и особенно глаза, темно-серые, с черной каемкой вокруг зениц, великолепные, торжествующие глаза - даже теперь, когда испуг и горе омрачали их блеск...

Этьен всегда страдал оттого, что у него не хватало времени. Он не транжирил время, расходовал его экономно, но день не вмещал всего обилия дел, хлопот и обязанностей, какие приносил с собой. Арест как бы остановил внезапно Этьена на быстром бегу. Вот так же, когда тормоза с натужным скрипом останавливают на полном ходу мчащийся автомобиль, тот вздрагивает, даже чуть заметно подпрыгивает.

Теперь времени оказалось у него в плачевном избытке. Обилие того самого времени, какого ему всегда так не хватало, - и когда учился в коллеже в Цюрихе, и когда был комиссаром бронепоезда, и когда работал председателем дорполитотдела Самаро-Златоустовской железной дороги, и когда учился в военных академиях, и когда стажировался как летчик-наблюдатель, и когда занимался коммерцией, и когда шифровал письма и телеграммы. Маленькая Таня сказала незадолго до его последнего отъезда из Москвы - разговор шел, кажется, о прогулке в Зоопарк или Нескучный сад: "Опять у тебя нет времени! У тебя, папочка, есть все-все, кроме одного кроме времени".

Трижды в день тюремщики простукивали железным прутом все решетки, так простукивает буксы осмотрщик вагонов во время стоянки поезда - не дребезжит ли? Но жизненный поезд Этьена, увы, стоит на месте, а если и движется, то не в пространстве, а лишь во времени... Сижу за решеткой в темнице сырой... В Венеции, в тюрьме за Мостом Вздохов, он видел решетку толщиной в руку. Но так ли важно - толщиной в руку или в палец железные прутья, если решетка отторгает от жизни?!

Казалось бы, наконец Этьену представилась возможность отдохнуть от перенапряжения, вызванного постоянной необходимостью работать, думать, говорить и даже чувствовать в двух разных ипостасях, жить в двух шкурах. Великое это искусство - отключиться от треволнений. Все равно что заснуть под шум и адский грохот, при ясном свете, бьющем в глаза. Но оказывается, не так-то просто заставить себя не думать, этому тоже нужно учиться и переучиваться. Никак не хотела отвязаться профессиональная привычка все запоминать, запоминать, запоминать, хотя сейчас можно было позволить себе разгрузить память. Теперь он вправе забыть многое из того, что не позволял себе забыть, будучи на свободе. То были какие-то условные сигналы конспирации, адреса явок, которые нужно помнить и нельзя доверить бумаге, - мало ли всякой всячины хранилось в его кодированной памяти!

И тут он убедился, что ему не удается забыть ничего из того, что он разрешил себе предать забвению. Забывчивость не хотела являться к нему, и память его оставалась отягощенной всем, что надлежало помнить и Этьену, и Конраду Кертнеру, но что совсем не было нужно заключенному. Конечно, память - одно из самых ярких проявлений человеческого интеллекта, и памятливость - клад. Но все-таки страшно было бы сознавать, что мы ничего не в состоянии забыть, что мы все запоминаем навсегда.

У каждого человека, кто бы он ни был, есть священное право на одиночество. Прежде Этьен тоже дорожил этим правом, любил время от времени уединяться.

Забрести одному в лесную чащобу, между двумя полетами или в ожидании летной погоды. Рядом с их аэродромом под Москвой - дремучий лес. Однажды в нем заблудился даже штурман эскадрильи, и все над ним потешались.

А уплыть одному в море, чтобы полоска берега едва виднелась на горизонте?

Иногда человеку и в самом деле нужно драгоценное одиночество. Но только очутившись в камере-одиночке, Этьен узнал, что насильственное одиночество - страшное наказание. Оно мучительно, когда хочется перекинуться словом с кем-нибудь, слышать, как рядом дышит человек, даже если человек тебе совсем чужой.

Этьен лежал на койке, уперев руку в стену, будто хотел оттолкнуться от волглой тюремной стены, оттолкнуться от яви, от невеселых мыслей и скорей заснуть. Ах, если бы он уставал физически! Работа привела бы за собой аппетит и сон. А он обречен на ничегонеделание при изнурительной привычке все время напряженно размышлять, анализировать, сопоставлять и обобщать, вновь вести психологический анализ своих и чужих поступков, вспоминать каждый вопрос следователя и каждый свой ответ.

Будучи на воле, он никогда не общался с итальянскими коммунистами, а сейчас крыша "Реджина чели" объединила его с сотнями единомышленников, хотя он по-прежнему оставался для всех богатым австрийским коммерсантом, преданным суду Особого фашистского трибунала по обвинению в шпионаже.

В первые дни после ареста, подавленный всем случившимся, он перестал есть и спать, он сокрушался, что так мало сделал, будучи на свободе. Словно он попал в плен к противнику, не расстреляв всех патронов, не нанеся ему чувствительного урона.

Но сейчас, читая вынужденные признания фашистской печати о стойком сопротивлении республиканцев в Испании, слушая новости о саботаже и рабочих забастовках, узнавая, что в самой Германии не убито противодействие Гитлеру, он осязал руки, локти, плечи сидящих рядом с ним в "Реджина чели" и в других тюрьмах безвестных коммунистов и все больше ощущал себя активным бойцом.