В царстве тьмы. Оккультная трилогия - Вера Ивановна Крыжановская

— Признали ли вы меня наконец, леди Антония? Знаете ли вы теперь, кто я и кто вы?

— Нет… Но почему вы называете меня Антонией? — пролепетала испуганная Мэри.

— У вас притупился разум, дорогая Антония. Так вот, чтобы освежить вашу память, почитайте-ка старый роман, который некогда разыгрался здесь.

Взяв Мэри за руку, он потащил ее к большому резному баулу с инкрустацией, где та хранила разную мелочь, и открыл его, а затем нажал пружину. В глубине обнаружилось тайное отделение, откуда он достал шкатулку и пачку пожелтевших писем, но других лежавших там вещей не тронул. Поставив на стол шкатулку и положив письма, он сказал насмешливо:

— Прочтите, а чтобы вам легче было припомнить это любопытное прошлое, я отрекомендуюсь вам: Эдмонд, герцог де Мервин.

Образ его словно побледнел, затем незнакомец отступил к двери — и наконец точно растаял в складках портьеры.

Глава VII

С трепещущим сердцем опустилась Мэри в кресло и закрыла глаза, чувствуя себя совершенно уничтоженной, неспособной привести в порядок свои мысли. Но эта слабость быстро исчезла: врожденная энергия, пройдя хорошую школу, научила ее владеть собой. Она выпрямилась и провела рукой по лицу, отгоняя докучные мысли.

Она верила, что человек не раз живет на земле, и была убеждена в перевоплощении. Следовательно, то, что ей предстояло прочесть, было, вероятно, страничкой этого прошлого, забытого и задернутого покровом забвения ее нового существования. А что это прошлое преступно, в том она не сомневалась: имя Эдмонда казалось ей теперь удивительно знакомым. Но к чему раздумывать и гадать, когда ключ к тайне у нее в руках?

Она решительно придвинула к себе шкатулку и осмотрела ее. То был большой ларец сандалового дерева с чудной резьбой, золочеными ножками и наугольниками, а на крышке был вырезан герб, осыпанный драгоценными камнями, под герцогской короной. В замке́ торчал золотой ключик. Внутри шкатулка была обита красным бархатом, и там хранились толстая тетрадь в переплете из золотистой кожи, сложенный кусок пергамента и несколько золотых вещей (между прочими — кольцо с вырезанным внутри именем Эдмонда и датой). Были еще два медальона с портретами, но Мэри едва взглянула на них: все ее внимание привлекла тетрадь, которую она с любопытством открыла. Та была исписана тонким убористым почерком и представляла собой дневник или автобиографию.

Мэри придвинула лампу и начала читать.

«На этих днях мне пришла мысль описать для себя самой историю моей жизни — или, по крайней мере, ее главные эпизоды. Я много думала о прошлом во время моей болезни. Мне хочется пережить обстоятельства, которые довели меня до совершения поступков, несомненно осуждаемых моей совестью, хотя церковь отпустила все мои прегрешения, а ведь она, конечно, непогрешима, несмотря на то что ее служители нередко бывают недостойными. Почему же, в таком случае, так пугает меня смерть? Да, я страшно боюсь того неведомого мира, куда предстоит мне уйти: молодой, красивой и одаренной всеми благами, украшающими жизнь! Может быть, это уже наказание?.. Нет-нет, индульгенция здесь, в этой самой шкатулке, где я буду хранить эту тетрадь, а она обеспечивает мне прощение Неба и райский покой.

Конечно, никто никогда не прочтет эти строки, но все равно: чтобы начать сначала, надо говорить о моем детстве, потому что в нем-то и кроются зародыши последующих событий.

Мать скончалась, когда мне было всего два года, и до семи лет я жила в Ирландии, в старом замке на берегу моря. Меня воспитывала старая няня, а учил отец, и оба наперерыв баловали, потому что отец обожал меня и не был в состоянии в чем-либо отказать мне.

Итак, я росла не по летам развитой, смелой и сметливой. Я знала, что отец чрезвычайно богат, и была его единственной наследницей, а это делало меня еще своевольней и горделивее, нежели я была по природе.

Мы были католики; строго благочестивый отец с раннего детства внушил мне уважение к церкви и ее служителям. Наш старый капеллан был из тех достойных и добрых священников, которые заслуживают общей любви и уважения, почему я и воображала, что и все остальные такие же, как он.

Однажды к нам приехал иностранный священник, знакомый отцу по Лондону и Риму. Это был человек средних лет, с холодным и бесстрастным лицом, смуглым и красивым. Говорил он по-английски с сильным иностранным акцентом. Его имя было Жуан Гомец де Сильва, и впоследствии я узнала, что он был иезуит испанского происхождения.

В тот раз — как, впрочем, обыкновенно — я играла в глубокой амбразуре кабинета отца, и никто не обращал на меня внимания, а может быть, просто забыли или считали слишком маленькой, чтобы понять серьезный разговор. Между тем я слушала внимательно и не пропускала ни единого слова. Они говорили об одном нашем родственнике из Шотландии, герцоге Роберте Мервине, о котором я уже слышала и раньше. Отец строго осуждал его, называя забулдыгой, мотом и бесчестным человеком: тот неоднократно и помногу занимал у отца, никогда, однако, не возвращая долга.

— Да, это, конечно, человек без принципов. Да и откуда ему взять их, когда он еретик и у него нет ни правой веры, ни духовного наставника, которые держали бы его на пути истинном, — заметил священник, а потом добавил: — Зато супруга его, леди Арабелла, достойна полного уважения: она истинная христианка, и союз ее с сэром Робертом составляет ее несчастье!

— Жаль леди Арабеллу, которую муж оставит под конец нищей, так как он непозволительно проматывает свое состояние. Не так давно он предлагал мне выдать Антонию за его сына Эдмонда, но я поблагодарил за честь оплачивать огромные долги герцога и отдать единственную дочь за этого негодяя Эдмонда, который не только еретик, но еще, как говорят, прескверного характера.

Не помню конца разговора, но эти слова запечатлелись в моей памяти.

Через несколько месяцев после этого отец как-то объявил, что непредвиденное дело вызывает его в Лондон, а вообще пробудет он в отсутствии месяца три, так как вместе с тем желает побывать и в своих шотландских поместьях. Меня очень огорчала предстоящая разлука, но я еще не подозревала, увы, что она будет вечной. Отец посулил мне столько подарков, что я успокоилась и с нетерпением стала ждать его возвращения.

Сначала от отца приходили письма, а потом прекратились всякие известия. В то же время меня постигло большое горе: моя добрая няня, старая Гризельдис, заболела и умерла. Эта потеря так