Обетованная земля - Эрих Мария Ремарк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Никогда! — повторил он снова. — Могу поклясться! Клянусь вам жизнью…
— Ваших нерожденных детей, — докончил я.
Реджинальд Блэк слегка опешил:
— И это я вам уже говорил?
Я кивнул:
— Да, господин Блэк. Но в самый подходящий момент. При покупателе. Это был замечательный экспромт.
— Старею, — сокрушенно вздохнул Блэк. Потом обернулся ко мне, усиленно жестикулируя. — А почему бы вам ее не купить? Вам я отдам по закупочной цене.
— Господин Блэк, вы не стареете, — заметил я. — Старые люди не позволяют себе таких жестоких шуток. У меня нет денег. Вы прекрасно знаете, сколько я зарабатываю.
— А если бы могли, купили бы?
На мгновение у меня даже дыхание перехватило.
— В ту же секунду, — ответил я.
— Чтобы сохранить у себя?
Я покачал головой:
— Чтобы перепродать.
Блэк смотрел на меня с нескрываемым разочарованием.
— Уж от вас-то я этого не ожидал, господин Зоммер.
— Я тоже, — ответил я. — К несчастью, мне в жизни надо уладить еще много более важных дел, прежде чем я смогу собирать картины.
Блэк кивнул.
— Я и сам не знаю, почему вас об этом спросил, — признался он немного погодя. — Не стоило этого делать. Такие вопросы только напрасно будоражат и ни к чему не ведут. Верно?
— Да, — согласился я. — Еще как верно.
— И все равно возьмите с собой этого Мане на ваш наблюдательный пост. В нем больше Парижа, чем в дюжине фотоальбомов.
«Да, ты будоражишь меня, — думал я, ставя маленькую картину на стул у себя в комнатке, возле окна, из которого открывался вид на мосты Нью-Йорка. — Ты будоражишь уже одной только мыслью о возможном возвращении, которую необдуманные слова Реджинальда Блэка пробудили во мне, как удар молотка по клавишам расстроенного пианино. Еще месяц назад все было ясно — моя цель, мои права, моя месть, мрак безвинности, орестовы хитросплетения вины и цепкая хватка эриний, охранявших мои воспоминания. Но как-то почти незаметно ко всему этому добавилось что-то еще, явно лишнее, ненужное, от чего, однако, уже невозможно было избавиться, что-то связанное с Парижем, надеждой и покоем, причем совсем с другим покоем, а не с тем кровавым, беспросветным покоем отмщения, который я только и мог вообразить себе прежде. Надо что-то любить, — сказал мне Блэк, — иначе мы пропадем. Но разве мы еще способны на это? Любить не от отчаяния, а обычно, со всею полнотой самоотдачи? Кто любит, тот не совсем пропащий человек, даже если он теряет то, что любит; что-то все равно останется — образ, отражение, пусть даже омраченное гневом, — останется негатив любви. Но разве мы еще способны на это?»
Я смотрел на узенький натюрморт с цветком и думал о совете Реджинальда Блэка. Обязательно нужно что-либо любить, поучал он меня, иначе ты не человек, а живой труп. А искусство — самый надежный объект любви. Оно не переменится, не разочарует, не сбежит. Разумеется, любить можно и самого себя, добавил он, покосившись в мою сторону, в конце концов, кому неведомо это чувство? Но тут ты одинок, а вот на пару с произведением искусства в качестве близнеца твоей души — совсем другое дело. Искусства в любой его форме — живописи, музыки, литературы.
Я встал и посмотрел в окно, на теплый желтый свет сентябрьского дня. Сколько мыслей — и все из-за одного необдуманного замечания! Я почувствовал на своем лице ласковое прикосновение солнца. Как там говорилось в восьмом параграфе «Ланского кодекса»: «Думай только о настоящем и его проблемах; будущее само обратит на себя внимание».
Я раскрыл каталог Сислея. Картина, которую Реджинальд Блэк собирался предложить Ласки, разумеется, находилась в основной части каталога, но, составляя экспликацию, я обнаружил эту работу и в каталоге парижского аукциона. Ее репродукция была там помещена даже на титульной странице.
Четверть часа спустя раздался звонок. Материалы я с собой, разумеется, брать не стал — это было бы преждевременно и дурным стилем. Я спустился вниз, выслушал указания Реджинальда Блэка, потом поднялся к себе, выждал минут пять и только после этого примаршировал уже с каталогами.
Госпожа Ласки была импозантной дамой. Сегодня на ней были изумруды. Значит, на продажу рассчитывать не стоило. Я разложил перед гостями каталоги один за другим. Глаза Блэка вспыхнули от удовольствия, когда он увидел титульную страницу. Он с гордостью показал его госпоже Ласки. Та слегка зевнула.
— Аукционный каталог, — пренебрежительно бросил ее супруг.
Я уже наперед знал, чего ждать дальше. Ласки были типичные клиенты-ворчуны, готовые опорочить что угодно, лишь бы сбить цену.
— Унесите каталоги, — распорядился Блэк. — И Сислея тоже. И позвоните господину Дюрану-второму.
Ласки ухмыльнулся:
— Чтобы показать Сислея ему? Старый трюк, господин Блэк!
— Вовсе не для этого, господин Ласки, — холодно возразил ему Блэк. — Мы тут не картофелем торгуем. Господин Дюран-второй хочет, чтобы ему привезли Ренуара.
Изумруды госпожи Ласки сверкнули. Это были замечательные камни глубокого темно-зеленого тона.
— А мы этого Ренуара уже видели? — равнодушно спросил Ласки.
— Нет, — отрезал Блэк. — Я его срочно отсылаю Дюрану-второму. Он его купил, так что принадлежит он ему. Мы принципиально не показываем картин, которые уже проданы другому клиенту или заказаны им к просмотру. С Сислеем, конечно, будет иначе. Теперь, когда вы от него отказались, он свободен.
Я восхищался хладнокровием Блэка. Он не предпринял ни малейшей попытки сбыть клиентам Сислея. И меня не стал представлять в качестве бывшего эксперта из Лувра, хорошо знавшего картину еще по Парижу. Он завел разговор о войне, о политике Франции, а меня отослал восвояси.
Десять минут спустя он снова вызвал меня звонком. Ласки уже ушли.
— Продали? — спросил я, спустившись вниз. Я считал его способным и не на такое.
Он покачал головой.
— Эти люди как кислая капуста, — сказал он. — Которую надо кипятить дважды. И это при том, что Сислей ведь действительно хорош. Приходится принуждать людей к их собственному счастью. Как все это скучно!
Я поставил маленького Мане на мольберт. Глаза Блэка снова загорелись.
— Ну что, молились на нее?
— Я размышлял над тем, что человек способен на все — и на добро и на зло.
— Что да, то да. Но зло явно перевешивает, особенно в наши дни. Зато добро долговечнее. Зло умирает вместе со злодеем, а добро продолжает светить в веках.
На короткое время я даже растерялся. «Не умирает зло вместе с тем, кто его совершил! — мысленно возразил я. — Зато злодей очень часто умирает безнаказанным. Почти всегда. Недаром простейшее чувство справедливости возвело в обычай долг кровной мести».
— Это правда насчет Дюрана-второго? — спросил я через силу.
— Правда. Старик только дурачит врачей. Вот увидите, он еще их переживет. Это такая каверзная личность…
— Вы не хотите сами туда сходить?
Блэк усмехнулся:
— Для меня вся борьба позади. Старик снова начнет торговаться. Так что уж идите вы. Цену я вам назвал, вот и стойте на ней насмерть. Не снижайте ни в коем случае. Скажите, что права не имеете. Оставьте ему картину, если захочет. Вот тогда уже я сам зайду через пару дней и потребую картину назад. Картины — на редкость дельные агенты. Они пробираются в сердца даже самых твердокаменных покупателей. Они красноречивее самого искусного продавца. Клиент незаметно привыкает к ним и уже ни за что не хочет отдавать. И выкладывает полную цену.
Я запаковал картину и на такси отправился к Дюрану-второму. Он занимал два верхних этажа дома на Парк-авеню. Внизу помещался антикварный магазин китайского искусства. Там в витрине были выставлены танцовщицы эпохи Тан — милые, грациозные глиняные фигурки, больше тысячи лет тому назад захороненные в могиле вместе с их умершим владельцем. Самым удивительным образом, подумал я, они оказались созвучны драме, что назревала в верхних этажах того же здания, словно уже ждали ее финала. Они и чарующий портрет мадам Анрио, который я нес под мышкой.
Квартира Дюрана-второго производила впечатление какой-то странной покинутости. И обставлена была без излишней помпезности, в отличие от жилища Купера; но жилище это заброшеннее мне показалось. Такое чувство почти всегда испытываешь в музеях, даже когда там полно посетителей. Здесь же возникало впечатление, что хозяин уже умер, хотя он продолжал жить в тех двух комнатах, до которых сузилась сфера его обитания, а для всего остального дома он был уже мертв.
Мне пришлось подождать. На стенах салона висело несколько Буденов [45] и один Сезанн. Мебель — Людовик XV, средней руки; ковры новые и довольно-таки отвратительные.
Ко мне вышла экономка и хотела было забрать картину.
— Я должен передать ее из рук в руки, — сказал я. — Так распорядился господин Блэк.