Студенты - Юрий Трифонов

Но ведь и школьные дневники дают мало пищи для размышлений. По крайней мере Вадиму, для которого они словно ничтожный осколочек зеркала, не отразивший и тысячной доли его жизни до войны. Где приметы тех черт характера, которые к двадцати четырем годам развились так буйно, так неприглядно?

Вадим стал вспоминать различные эпизоды из своей довоенной дружбы с Сергеем, его отношения к товарищам, к девушкам, к родным. К своей матери — Ирине Викторовне. Да, вот тут, пожалуй, было главное неблагополучие… Домашняя жизнь Сергея всегда казалась Вадиму очень странной, какой-то неудобной, неправильной. Родители его без конца ссорились, отец то уходил куда-то из семьи, то возвращался. Это был высокий, толстый, угрюмый человек, который никогда не улыбался и очень мало разговаривал. Он был в доме как чужой. А мать Сергея всегда удивляла Вадима нелепостью своих поступков. Она исполняла каждую прихоть сына, хотя устраивала скандалы из-за пустяков. Сергей называл ее почему-то «воблой». В то время, в детстве, это казалось Вадиму верхом остроумия. Да, теперь ясно, что безвольная, недалекая Ирина Викторовна с ее истерически-жертвенной любовью к сыну и слепой верой в его талантливость во многом повлияла на характер Сергея. Вадим вспомнил — у Чехова есть что-то по такому поводу в записных книжках. Он взял с полки томик Чехова, долго искал это место и наконец нашел: «В семье, где женщина буржуазна, легко культивируются панамисты, пройдохи, безнадежные скоты». Сергей не мог стать законченным «панамистом» или «безнадежным скотом», потому что вокруг него были здоровые люди, огромная, крепкая жизнь. Он стал мелким «панамистом». И об этом-то будет завтра крупный разговор.

Вадим потушил свет и лег в постель. Он стал думать о завтрашнем дне, старался представить себе свою речь на бюро, ответы Сергея и то, как будут говорить остальные.

Вдруг на мгновение охватило его чувство позорной, тоскливой неуверенности. А не зря ли открыл он эту шумную кампанию, которая взбудоражила уже весь факультет? Может быть, надо было последний раз поговорить с ним один на один? А может быть, он вообще ошибается в чем-то. И все это вовсе не так, сложней, непонятней…

Он заснул в середине ночи, бесконечно утомленный, встревоженный, и сразу закрутило его в мутном, тяжелом сне.

26

Придя на другой день в институт, студенты прочитали на доске приказов следующее объявление:

«Сегодня в 7 часов вечера состоится заседание комсомольского бюро 3-го курса. Вызываются товарищи Палавин, Белов. Явка групоргов обязательна.

Бюро ВЛКСМ 3-го курса».

А на три часа дня была назначена матчевая игра институтской сборной с волейболистами медицинского института. Команда собралась в спортзале сразу после лекций. Тренер Василий Адамович, старый волейболист — поджарый, сутуловатый, с расхлябанно подвижным и ловким телом, давал игрокам последние советы и назидания. Рашид волновался, впервые выступая за четвертый номер.

Когда все уже собрались уходить, в дверях зала появился Палавин, в пальто, со спортивным чемоданчиком в руках.

— Привет, Базиль! — сказал он, свободно подходя к Василию Адамовичу и протягивая ему руку. — Здорово, хлопцы.

Он пожал руки всем, кроме Вадима, которого словно не заметил.

— Здравствуй, — сдержанно сказал Василий Адамович.

— Едем?

— Мы едем. Не знаю, как ты.

— Я тоже. Сегодня я в исключительной спортивной форме, — сказал Палавин усмехаясь. — Думаю, за три часа мы их сделаем? У меня в семь бюро, надо вернуться.

— Поезжай, поболеешь за своих.

— Как? Как вы сказали, Базиль Адамович? — спросил Палавин, удивленно подняв одну бровь и опуская другую. — Я не ослышался?

— Играть ты сегодня не будешь, — сказал Василий Адамович. — На тренировки ты не ходил, и ставить тебя в команду после такого перерыва рискованно. Хочешь, езжай запасным.

— Что? Запасным? Вот сейчас надену белые боты и побегу запасным, — выговорил Палавин после секундного замешательства. — Нет, это серьезно, Базиль?

Василий Адамович посмотрел на часы.

— Ребята, пора собираться.

Палавин растерянно огляделся. Волейболисты одевались, укладывали свои чемоданчики, деловито и односложно переговаривались, стараясь не смотреть на Палавина.

— Ну-ну… И кто ж у вас на четвертом?

— Меня вот поставили, — сказал Рашид, смущенно глядя на тренера.

— А чего ты извиняешься? — рассердился Василий Адамович. — Поставили, и будешь стоять! И хорошо будешь стоять, учти!

Палавин похлопал Рашида по плечу.

— Давай, Нуралиев, давай! С твоим ростом можно гвозди вбивать. Ну что ж, пожелаю ни пуха ни пера. Обо мне прошу забыть.

Он вышел из зала, помахивая чемоданчиком.

— Невелик гусь, — проворчал Василий Адамович. — И так забудем, просить нечего. Подумаешь!

Однако он был заметно огорчен последними словами Палавина. Всю дорогу до мединститута Василий Адамович нравоучительно рассуждал о пользе скромности и о вреде зазнайства. Это был тренер-моралист. Он считал своим долгом не только добросовестно обучать студентов технике волейбола, но и наставлять их.

— Что это значит «прошу забыть»? Что это такое? — негромко и степенно возмущался Василий Адамович. — Это значит — возомнил человек о себе, а на коллектив ему начхать. Отсюда бывает полная спортивная гибель. Волейбол — игра коллективная. Один человек ничто, а шесть человек — сила. Вот о чем надо постоянно помнить. Ведь и раньше за ним такие грехи водились. На втором номере всегда сам норовит ударить, нет чтобы на четвертый отпаснуть. Хоть и левой, а сам…

Вадим улыбался, слушая оценку Палавина со спортивной точки зрения. Он был возбужден сегодня не меньше Рашида. Но не волейбольная встреча волновала его — с медиками Вадим играл в первом туре и знал, что этот противник не из опасных.

В спортивном зале мединститута все было готово к матчу. Зрители-болельщики нетерпеливо шумели, сидя на низких и длинных гимнастических скамьях, поставленных вокруг площадки. В первой игре медики упорно сопротивлялись, и победа над ними далась нелегко. Вторая игра пошла живее. Рашид почувствовал уверенность, бил точно и сильно, сильнее даже, чем на тренировках. Играть рядом с ним было легко: он не ворчал, как Палавин, за плохой пас, не нервничал, выражаясь волейбольным жаргоном — «не шипел».

Вторая игра закончилась с разгромным для медиков счетом.

Итак, команда пединститута одержала во втором круге первую победу.

К концу матча Вадим вдруг заметил среди болельщиков Палавина. «Зачем он здесь? — мельком удивился Вадим. — Что-то на него не похоже. Или пришел полюбоваться, как без него, незаменимого, проигрывают? Ну что ж, пусть любуется, как без него выиграли».

Вадим направился в душевую. Выйдя через десять минут, бодрый, освеженный, с наслаждением раскуривая папиросу, он увидел, что Палавин озабоченно расхаживает возле дверей.

— Я к тебе, — сказал Палавин, заметив Вадима, и сейчас же нахмурился.

— В чем дело?

— Отойдем в сторону.

Зал почти опустел. Василий Адамович и тренер медиков негромко беседовали, сидя за столом, и в дальнем конце зала несколько студентов возились у турника. Вадим и Палавин подошли к окну, оба поставили свои чемоданчики — Палавин на пол, Вадим на подоконник.

— Мать приходила к вам вчера? — спросил Палавин сухо и подчеркнуто по-деловому.

— Была.

— Зачем?

— Не знаю, спроси у нее.

— Так, — Палавин нервно усмехнулся. — Только не вздумай, что я ее посылал.

Вадим промолчал. Ему почему-то казалось, что Палавин ищет примирения.

— Не вздумай, — повторил Палавин. — Я сам только сегодня узнал. Старая дура проявила заботу, никто в ней не нуждается.

— Мне все равно, посылал ты ее или нет, — сказал Вадим после паузы.

— А мне не все равно! Вот, не можешь понять… Мне не все равно — дура моя мать или нет!

«Не то, опять не то, — думал Вадим, — не то он говорит и не то хочет сказать…»

— Ведь из-за нее по существу и вышла вся эта история с Валентиной, — сказал Палавин.

— Вот как?

— Она же нянькалась с ней, ахала от умиления, приводила домой, одолжалась… А зачем? Все делалось из-за бабьего любопытства, из-за глупой материнской страсти иметь каждое сыновнее увлечение перед глазами. Ведь я ж… — Он уткнулся взглядом в подбородок Вадима и говорил ворчливо обиженным тоном. — Я уже давно решил прекратить всякие отношения, потому что чувствовал, что до хорошего не дойдет. Нет, она упорно приглашала ее в гости, принимала всякие услуги… Та помогала матери по хозяйству, а моя умница принимала все как должное.

— Но ведь и ты принимал как должное?

— Я… Я же любил ее! Определенное время я любил ее.