Марфа-посадница - Дмитрий Балашов

- С Шелони удрал и тут хочешь вывернутьце? А брат за тебя душу отдал?!

Матвей сгреб Кузьмина двумя руками за отвороты шелкового домашнего зипуна, шелк трещал от каждого рывка, голова Ивана моталась в стороны. Деревенеющими пальцами он скреб, силясь оторвать кисти рук Матвея, и повторял бессмысленно:

- Не виноват, братцы, не виноват, как все я, как все… я… как… все…

- Сто рублей с тебя, шкура, за измену, сто да еще полста! - бормотал Матвей в забытьи.

- Заплачу, Христос! Заплачу, Христос! Заплачу! - хрипел в ответ Кузьмин. - Детей, парней пожалейте!

Матвей, наконец, опомнился. Кинул Ивана на руки молодцам.

- Веди!

Сам, шатаясь, первый полез на крыльцо.

Кто-то, свой или из савелковских, крикнул в ухо:

- Двоих порешили!

- Стервь! - ответил Матвей, непонятно про кого. С крыльца оборотился во двор: - Кто еще задерется, бей до смерти!

Кузьминских уже вязали.

Там, где громили люди Тучина, кажется, обошлось без крови. В иных хоромах сдавались без боя. Мелькали белые от страха глаза хозяев над расхристанными укладками и сундуками со скарбом. Кто не давал серебра, брали платье, посуду, оружие - что подороже. Бабы взывали, валясь в ноги, цеплялись за узлы с добром.

- Родименькие, что ж это! Своих-то! Братцы!

Григорий вышел на крыльцо, ощущая ясный позыв к тошноте. Едва справился с собою. В глазах кружились испуганные дети, жалкие лица старух. По всей улице мотались тени, истошно взвизгивали голоса, порой слышался мясной, животный хрясь от ударов в мягкое. Тучин мотнул головой, сжав зубы, сбежал с крыльца. Схватил за шиворот первого попавшегося под руку: остановить, прекратить это! Ратник оказался свой, Григорий узнал и имя вспомнил: Потанька Овсей. Встряхнул, не зная сам, зачем это делает. Тот рванулся, узнал господина, зачастил:

- Там, туды! Арзубьевы заперлись!

Отшвырнув холопа, Григорий кинулся к дому Арзубьевых. Ворота были сорваны, во дворе дрались, лязгала сталь. Истошный вопль: «Запалю-у-у-у!» - несся с крыльца.

Этого еще не хватало!

Тучин рванулся на голос, обнажая клинок. Мужик с головней отмахивался на крыльце от наседавших. Перед Григорием враз расступились. Темнея лицом, он нанес прямой удар. Мужик успел загородиться головней, та хряснула, переломясь, мужик от толчка сел на ступени, и враз, обтекая и пихая Тучина, налетели на него дружинники. Пока кто-то топтал отброшенную на середь двора головню, передовые ломились в двери, слышался треск. Григорий опять пробился наперед. Двери неожиданно распахнулись. Женское лицо встало в темном проеме:

- Убивайте!

Ее отшвырнули к стене.

- Что же это, что же, Господи! - шептала жонка, пластаясь по стене.

- Где хозяин?!

Та молчала, потерянно водя головой, стала валиться. Кто-то из мужиков опомнился, подхватил бабу под мышки, поволок в дом. Двое, суетливо, мешая друг другу, кинулись ему помогать. Кто-то держал и тряс девку, что тоже, в одной рубахе, выскочила в сени за госпожой.

- Вода, вода где?

- О-ох, о-ох! - только повторяла девка.

Григория Киприянова Арзубьева взяли в соседнем дворе (чуть не сбежал, перелезал уже за огорожу) люди Ефима Ревшина.

Ефим долго тряс Арзубьева за ворот, комок стоял в горле. Оба были белые, у обоих дикие глаза. Потом Ревшин молча поволок Арзубьева в дом. Тучин, выбежав из сеней, посторонился. Узнал Ефима - лишнее бремя с плеч! Арзубьевых дом был ревшинский. Тучин тут же, ругаясь (дорвались, не оттащишь!), собрал своих людей и вывел за ворота. В конюшнях и амбарах уже хозяйничали ревшинские молодцы.

Ефим, споткнувшись, чуть не полетел на пороге, заволакивая Арзубьева в его же горницу. Швырнул в угол, под иконы. Рука нашарила кувшин. Пил воду, глядя неотрывно в лицо Григория Киприянова. Прохрипел, дергая шеей:

- Пятьдесят рублев с тебя, жаба московская! Отца опозорил! Мы Киприяна, как Бога, слушали! - завопил он, возвышая голос.

- Отца не тронь! Подметок его не стоишь! - взревел Григорий Арзубьев.

Оба, вскочив, вцепились в бороды и воротники друг другу, затрещала добротная ткань, пошли кругом по горнице, расшвыривая столы, тяжелые скамьи. Хрустела под ногами дорогая восточная глазурь.

- Предатель, Иуда! - хрипел Ревшин, выдирая бороду из сведенных пальцев Арзубьева.

- Отец… отец… голову… голову за вас, подлецов! - бормотал Арзубьев, стараясь схватить Ревшина за горло.

Чьи-то руки дергали, рвали их друг от друга, били, почти не разбирая. Наконец Арзубьева, окровавленного, оторвали от Ревшина, руки скрутили за спиной. Женское лицо моталось в толпе.

- Дай им, Татьяна, - просипел Арзубьев, сплевывая кровь, - дай, псам, пятьдесят рублев с меня. Весь дом разнесут не то, гости дорогие! Князю плати и за князя плати!

Баба заголосила враз. Ефим замахнулся ударить Григория, опустил руку - связанного не бьют. Крикнул:

- Эй, там! Не зорить больше! Кому говорю! Ну?!

Вырвал Григория Киприянова из рук своей челяди, бросил на лавку. Татьяна, глядя попеременно то на связанного мужа, то - с ужасом - на Ефима Ревшина (покойному друг был, что ж это, господи!) тронулась к выходу. Ефим пошел за ней. У маленькой кладовой сидела на полу девка - дочь ли, прислуга, не понял. Двое своих холопов уже хозяйничали тут, добираясь до запертой двери. Ефим велел им оставить взятое. Сопя, ждал, пока Татьяна Арзубьева, трясущимися руками, не попадая в замок, старалась открыть. Наконец, клацнул затвор, дверь отворилась. Арзубьева, испуганно озираясь на Ревшина, пролезла в тесноту, подняла крышку сундука. Ефим принял серебро, почти не считая. Передал ключнику тяжелый кожаный мешок.

- Головой ответишь!

Перевязанных холопов стерегли в горнице - не ударили бы в спину. Ефим Ревшин вышел на крыльцо. Небо серело, бледнело, гасли звезды. Во дворах продолжался погром.

К терему Полинарьиных подошли сразу с двух сторон. Враз горохом посыпались люди в сад и во двор. Псы, спущенные на ночь, ринулись было с ворчанием под лязг стали, и тут же темными комами мяса покатились по двору. Один с воем уползал на передних лапах, волоча задние, оставляя за собою извилистый кровавый след.

Окольчуженный Богдан медведем полез на крыльцо. В сенях холодная сталь мазнула его по груди со скрежетом, и тотчас кто-то из своих слуг пихнул в темноту рогатиной. Богдан наступил сапогом в теплую лужу, отшвырнул дверь. Молодцы бросились вперед него. Старик прошел к лавке, печатая по половицам кровавым сапогом, сел, опершись о шестопер, взятый вместо трости. В спальных покоях еще дрались. Лука в одной рубахе вырвался в горницу. Богдан и не сдвинулся. В двух шагах от него на Луку навалились, скрутили руки. Из покоя уже волокли связанного Василия Полинарьина. Слуга неверными руками зажигал кое-как натыканные в свечники свечи.

Лука, кусая губы, переводил взгляд с Богдана на черные, в трепещущем огне свечки, кровавые следы на полу. Богдан кивнул. Луке набросили на плечи епанчу.

- Грабители! - процедил Лука Полинарьин.

- Молчать! Степенной посадник перед тобой! - загремел Богдан. - Ведомо тебе, что ты Господину Новгороду изменил?!

- То право мне дадено!

- Кем?! Я тебе права того не давал! На вече о том не знают!

- Перед вечем скажу! А в ночь, яко тати, врываться, людей убивать!

Богдан поглядел на свой кровавый след, засопел.

- Не бронь на мне, дак не он, а я бы нынь лежал у тя в сенцах. Полно баять! Как древле с изменников, с переветников, что Новгороду клялись и ко князю переметывались, окуп брали, так и теперь с тебя! Никифорыч! - позвал Богдан.

Бледный Пенков появился на пороге.

- Вот воевода городской тута же, с нами. А ты, Лука Исаков, сын Полинарьин, с братом Василием Господину Новгороду за отпаденье пять сот рублев!

Василий Исаков дернулся, услыша. Охнули разом в толпе кое-как одетых жонок.

- Сам ли дашь али брать силою! Мотри, чего не достанет - на селах возьмем!

- Берите! Не дам ничего! Не по закону то, Богдан Есипов, хоть ты и степенной нонь, а не по закону! Вольные мужи - волен договор! Хочу - отделюсь! А держать меня силою - нет на то в «Правде» нашей закона!

- А что ты содеял, по какому закону-то? - возразил Богдан. - Изменять Новгороду по закону, а казнить за то, закона нет? Еще стоит Новгород, Лука! Рано ты отчину и дедину свою хоронишь? Рано святыни наши московским господам продаешь! Не закону служишь ты, а силе московской! А на силу покуда есть сила и у нас! Молодые согнутся, мы, старики, выстоим!

В доме трещали затворы, волокли утварь, посуду, сукно. Добрались и до скрыни с серебром.

- Грабьте! - повторил Лука.

- Не грабим тебя, Лука Исаков Полинарьин, - сурово возразил Богдан, подымаясь с лавки. - Казним!

Бабы выли, провожая тюки с добром, серебряною посудой, драгоценностями, кожаные мешки с деньгами.

- Грабители! - прокричал Лука вслед.

- Иуда! - ответил Богдан с порога. - Иуда учителя своего продал за тридцать сребреников, ты же, Лука, Новгород, родину свою, продал князю Московскому. Не знаю, дороже ли заплатили тебе, чем Иуде за Исуса Христа?