Гойда - Джек Гельб

да выследит их господин. Афанасий Вяземский отстегнул с пояса кошель и кинул мужику. Крестьянин тотчас же поймал свои сребреники, указал на дверь да пустился прочь с глаз опричников с перепуганною бабкой своей.

Алексей Басманов первым спешился. Лошадей своих ни он, ни иные опричники привязывать не стали. Тишь стояла, оттого и слышно было на всей улице, как слуги государевы послезали с лошадей. Жалобно скрипнули ворота, как отворил их Басман-отец. Резко присвистнул Фёдор, разрезав замеревшую тишину, и тотчас же вняла тому знаменью братия. Ворвались опричники в дом, сметя с петель двери.

За много улиц слышала крестьянская чета, какие крики разносятся, да точно ведали, над каким двором нынче сгустились тучи и грянул гром. Ведали они, окаянные, что сулит дому опосля навета, да всяко крестились, моля Господа о милости, о прощении. Вскоре поднялся запах гари, эхом разносился клич бесовский.

«Гойда!»

* * *

Со стен Кремля можно было разглядеть бледное полотно дыма, поднимающегося где-то над Москвой. Свёл брови Филипп, глядя, как страшное знаменье восстаёт пред его очами. Святой отец с тяжким вздохом перевёл взгляд на Иоанна, что шёл подле него в царственном одеянии.

– Что учинил ты? – спросил старец.

Царь бросил мимолётный взгляд в пролёт, откуда виден был поднимающийся дым с пожара, да будто и не видел оного.

– Уж прости, умаялся мой старый ум, – Иоанн пожал плечами. – Уж и не ведаю, с чего и начать сказывать.

– С опричников своих и начни, – просто ответил Филипп. – С того начни, как честных людей вверил тебе Господь, а ты их на ножи разбойничьи бросаешь.

Иоанн оставался невозмутим, и на лице его едва ли не скука воцарилась. Пожал плечами владыка да продолжил ступать вперёд, опираясь на посох свой резной.

– Нет иной веры мне, как не на своих разбойников, – ответил государь.

– Народ молил небеса, дабы вернулся ты, Иоанн, на престол. Любил тебя простой люд, любил и молился о здравии твоём на многие лета, – произнёс Филипп.

– На кой чёрт мне любовь холопская сгодится? – усмехнулся Иоанн. – Грош цена тем ликованьям. В той же церкви небось готовились уж Старицкого на царствование венчать. Не единожды, не лукавь, не единожды уж готовились вы все схоронить меня.

– Неужто и впрямь светлый ум твой изменяет тебе? – спросил Филипп. – Взаправду веришь, что они-то и переменять весь порядок вздумали?

– Уж переменили, – холодно отрезал Иоанн.

Рука его паче прежнего сжала посох. Сам же царь и не заметил, как второю рукой схватился за сердце. Тяжкое дыханье охватило его всего.

– Сердце моё бьётся супротив воли вашей… – сквозь зубы произнёс Иоанн. – Переменили они порядок! Уберегли меня, да не единожды!

– Тело твоё, верно, сберегли, – кивнул старец. – Да душа твоя истерзана.

Иоанн обернулся, точно его кто окликнул по имени. Омрачился царский лик, точно вслушивался в тихий шёпот ветра. Чуток слух государева – об том и прознать было, но уж уловил царь, как ворота отворились да топот копыт с гомоном мужицким ворвался во двор кремлёвский. Крепостная стена заграждала от государя ворота, в которые нынче воротились его опричники, но всяко слышал владыка, и сердце тревожно отбило во тревоге.

Двух шагов хватило, чтобы пред взором царским открылся двор в пролёте меж стеною да приказом конюшенным. Видел Иоанн и лошадей вороных, и опричников своих. Иные в руках держали факелы, промасленные да пылающие жаром. В толпе уж приметил старого Басмана, латина, окрещённого Андрюшкою, Скуратова сурового да грузного, и лишь когда завидел царь Фёдора, от сердца отлегла тревога. То было мимолётное мгновенье, царь углядел любимца своего в пролёте да на расстоянии едва ли не в половину версты, но того хватило, чтобы унялось беспокойное сердце его.

Лик государя вновь преисполнился упоением собственной властью, в то время как святой старец, напротив, омрачился при виде опричников. Иоанн обернулся к Филиппу, смерил его грозным взором.

– Душа моя впервые нашла исцеление, – едва ли не прошептал владыка.

* * *

Заливистый смех вторил хлёсткому удару.

– Не гневайтесь, государыня! – кротко произнесла Глаша, не поднимая лица.

– А ты шевелись, валандайка! Ишь, колупается она! – бросила царица, щёлкнув перстами.

Крестьянка уж принялась спешнее прислуживать в бане да поднесла кадку, полную воды с настоем из липы с хвоей. Взяв деревянную плошку, Глаша поливала раскалённые камни. Зашипевши, вода поднялась густым белым паром.

Царица, сидевшая нагая на полотенце, прикрыла глаза, вдыхая поднявшийся сладкий аромат медовой липы. Не глядя, она нашла рукою веник и небрежно бросила его Глаше. Крестьянка нахмурилась от боли, вставая со своего табурета, не смея противиться повеленьям царицы. Немудрено было угадать, отчего ж крестьянка то и дело постанывает при движениях, тем паче ежели напрягает она спину свою. На её белом нагом теле синело пятно – от случайного ушиба ли, от удара – всё одно. Превозмогая боль в теле своём, Глаша прислуживала царице, нагоняя к телу её жар.

– Несладко небось под опричником-то? – усмехнулась Мария.

В ответ Глаша лишь поджала губы да кивнула, не зная, что ей молвить должно. А меж тем в бане сидела и белокурая Дуня. Уж она сполна отведала буйного нраву царицы Марии. Не единожды Дуня пересекалась с государыней, покуда, крадучись, покидала опочивальню царскую. Не смела Мария гневаться на супруга, вот всяко и срывалась на крестьянке. Ежели бы сам государь не воспретил, запорола бы царица девку крестьянскую али выгнала бы на мороз. В том был особый толк сей ревности. Едва ли Мария горячо обожала своего супруга, но один только вид Дуньки, девки этой бестолковой, приводил её в неистовую ярость.

Притом и теперь Мария держала её при себе, да всякий раз отвешивала хлёсткую пощёчину, а иной раз и вовсе хлыстом стегнуть могла. Дуня сидела подле ног царицы да безмолвно омывала ступни в чистой воде. Покосилась государыня на неё:

– Уж что, не приглянулась ли ты боле тому али иному? – улыбнулась Мария, разглядывая девицу, раздетую донага.

В отличие от Глашки тело Дуни было белым да нетронутым. Свела светлые бровки да мотнула пару раз головою.

– Боярин Басманов, великая государыня… – робко произнесла крестьянка, прерванная громким присвистом царицы.

– Неужто этот чёрт псоватый и Глашку, так ещё и тебя зажимает по углам? – подивилась было Мария.

– Нет-нет… – забормотала Дуня. – Фёдор, сын его…

Мария подивилась боле, изогнув чёрную бровь.

– Так-так… – протянула она, барабаня пальцами по сухой горячей доске.

Вновь смерила царица взглядом Глашу да жестом подозвала ближе. Женщина не смела противиться и подалась вперёд. Мария небрежно откинула волосы Глаши с её шеи, открывая лиловые следы, какие проступают всякий раз после пылких лобзаний.

– Эко меньшой Басманов изнежил тебя, – усмехнулась