Русский политический фольклор. Исследования и публикации - Александр Панченко

Cassiday, Johnson 2010 / Cassiday J., Johnson E. Putin, Putiniana and the Question of a Post-Soviet Cult of Personality // Slavonic and East European Review. 2010.Vol. 88. № 4. P. 681–707.

Cohick et al. 2007 / Cohick J., Crosby M., Jackson M., Peterson A. More Than a Quick Laugh: The Face of Political Humor // The Wittenberg University Department of Communication Yearbook. 2007.Vol. II: Other-Oriented Communication. P. 120–141. [http://www4.wittenberg.edu/academics/communication/yearbook/documents/Comm.YearbookVol2.pdf].

Davies 2007 / Davies Ch. Humor and Protest: Jokes under Communism // International Review of Social History. 2007.Vol. 52. Suppl. 15. P. 291–305.

Dmitriev 2006 / Dmitriev A. V. Humor and Politics // Anthropology & Archeology of Eurasia. 2006.Vol. 44. P. 64–100.

Graham 2003 / Graham S. B. A Cultural Analysis of the Russo-Soviet Anekdot. PhD dissertation. University of Pittsburgh. 2003 [http://etd.library.pitt.edu/ETD/available/etd-11032003–192424/unrestricted/grahamsethb_etd2003.pdf].

Graham 2009 / Graham S. B. Resonant Dissonance: The Russian Joke in Cultural Context. Evanston: Northwestern University Press, 2009.

Ilchenka 2012 / Ilchenka A. How Much are the Jokes Reactional? (based on Yury Luzhkov dismissal joke cycle) // Folklore. 2012. (in print).

Laineste 2008 / Laineste L. Post-Socialist Jokes in Estonia: Continuity and Change. Dissertationes Folkloristicae. Tartu, 2008 [http://dspace.utlib.ee/dspace/bitstream/10062/7808/1/lainesteliisi.pdf].

Laineste 2009a / Laineste L. Political Jokes in Post-Socialis Estonia (2000–2007) // Permitted Laughter: Socialist, Post-Socialist and Never-Socialist Humour. Tartu: Eesti Kirjandusmuuseum, 2009. P. 41–72.

Laineste 2009б / Laineste L. Post-Socialist Jokelore: Preliminary Findings and Further Research Suggestions // Acta Ethnographica Hungarica. 2009. Vol. 54. № 1. P. 31–45.

Laineste 2011 / Laineste L. Politics of Taste in a Post-socialist state: A Case Study // Studies in Political Humour: In Between Political Critique and Public Entertainment. Amsterdam, 2011. P. 217–241.

Lewis 2008 / Lewis B. Hammer and Tickle: A History of Communism Told Through Communist Jokes. London: Weidenfeld & Nicolson, 2008.

Mustajoki A. 2006 / Mustajoki A. Putin vitsien kohteena // Idäntutkimus. 2006. № 2. S. 26–34.

Oring 2004 / Oring E. Risky Business: Political Jokes under Repressive Regimes // Western Folklore. 2004.Vol. 63. P. 209–236.

Sheygal-Placzek 2009 / Sheygal-Placzek E. The World of Politics in the Russian Political Anekdot // Russian Journal of Communication. 2009.Vol. 2.№ 3/4. P. 234–249.

Yurchak 1997 / Yurchak A. The Cynical Reason of Late Socialism: Power, Pretense, and the Anekdot // Public Culture. 1997.Vol. 9. № 2. P. 161–188.

Наталья Комелина

Политический фольклор из «особого хранения» фольклорного фонда Пушкинского Дома

Смена режимов в истории России вызвала к жизни публикацию и исследование запрещенных и скрываемых прежними властями документов, в том числе и фольклорных текстов. После революции 1917 года активно стали изучаться песни о Пугачевском бунте, Стеньке Разине, выходили сборники антиклерикального фольклора[301].

Трансформация представлений о «народе» в послереволюционные годы[302], ужесточение цензуры (Горяева 2002) и контроля за деятельностью научных организаций (РН 1991) привели к изменению задач фольклористики. Как правило, ученые отмечают перемещение акцентов с научных задач на пропагандистские, «стимулирующие» творчество масс в нужном русле применительно к 1930-м годам, когда появляются псевдофольклорные тексты (новины и плачи) (Иванова 2000).

Однако уже в 1920-е годы фольклористы решали не только научные задачи: они фиксировали настроения масс и участвовали в разработке новой советской обрядности и «строительстве нового быта».

Программы по собиранию фольклора: 1920-е годы

Как правило, работы о полевой практике фольклористов начала ХХ века описывают отдельные экспедиции или специфику записи текстов, «поле» упоминается также в контексте научной биографии того или иного ученого.

На сегодняшний момент не существует специальных работ, анализирующих программы и опросники, составлявшиеся научными обществами XIX века, а также рекомендации по записи фольклора советского времени. Однако именно они позволяют реконструировать «образ фольклора», характерный для той или иной эпохи.

Чтобы понять, что нового записывалось фольклористами и этнографами в 1920-х – начале 1930-х годов мною были просмотрены методические рекомендации по записи фольклора.

Ю. М. Соколов в статье «Очередные задачи изучения русского фольклора» (1926) называл одним из направлений фольклористической работы «анализ социальной, классовой среды, в которой в настоящее время бытует фольклор» (Соколов 1926: 12). В связи с этим многочисленные методические пособия и программы для местных краеведов и высших учебных заведений так или иначе оговаривали необходимость фиксации политического фольклора и социальной принадлежности его исполнителей.

Собирать «новый» фольклор, отражающий революционное время, одним из первых предложил Е. И. Хлебцевич. После смерти Ленина он составил рекомендацию по сбору фольклора о вожде революции, в которой говорилось: «Если каждая эпоха отражается в произведениях отдельных писателей и в произведениях коллективного устного творчества, то тем более ярко должна отразиться Октябрьская революция, олицетворение которой массы находили в Ленине. Произведения устного творчества очень подвержены утечке, изменениям, распылению, поэтому следует поспешно приступить к собиранию произведений коллективного устного творчества масс о Ленине» (Хлебцевич 1924: 117–118; Панченко 2005а).

В рекомендации по записи современного фольклора, подготовленной Институтом речевой культуры, говорится: «Гигантские изменения, происходящие в промышленности и сельском хозяйстве нашей страны и ведущие за собою мощные классовые сдвиги, должны вызвать в широких народных массах разнообразные поэтические отклики: песни, частушки, загадки, пословицы, поговорки, сказки, анекдоты и тому подобные рассказы. Долг науки – неустанно собирать все эти произведения, учитывая факты положительного и отрицательного отношения всех слоев населения к происходящему» (ОССФ 1930: 352; курсив мой).

В известных инструкциях 1920-х годов братьев Соколовых «Поэзия деревни» (1926) и М. К. Азадовского «Беседы собирателя» (1924) имеются советы по записи фольклора, отражающего революционные события и новый быт, однако не оговаривается необходимость записи антисоветского и контрреволюционного фольклора, хотя отмечается его существование: «Но консервативная, может быть, пожилая, а может быть, и кулацкая часть деревни по-своему откликнулась на революцию, создав бесчисленное количество легенд об антихристах-большевиках, о наступающем конце мира, о жестоком наказании безбожников, позволивших себе нарушить покой святых мощей, о комиссарах, запечатывавших церкви, о раскаянии и обращении безбожников «на правый путь веры», о пятиконечной звезде, как антихристовой печати, и т. д. и т. п.» (Соколовы 1926: 12).

В методических рекомендациях 1920-х годов подчеркивалась общественная значимость собирания фольклора, объяснявшаяся необходимостью сохранить устную историю революции и гражданской войны, стихийно отразившуюся в фольклоре[303], а также политические настроения народа: «Устная словесность может быть рассматриваема как живая и поэтическая летопись быстротекущей жизни. В этом ее общественное значение. Она облегчает понимание народных настроений и тех перемен, которые происходили и происходят в народном быту» (Там же,13); «этим мы поможем нашему правительству, партии и всем работникам настоящего, а также сохраним драгоценные материалы для будущего» (ОССФ 1930: 352).

Кроме того, при записи политически окрашенных текстов подразумевалось их использование в агитации и пропаганде: «Мы предполагаем брать материал исключительно из живой жизни (пока она еще не забылась), этот материал немедленно же художественно обрабатывать и превращать в орудие пропаганды» (Шнеер 1924: 143).

Краеведческие общества призывали сельскую молодежь и комсомольцев записывать фольклор. В подобных рекомендациях подчеркивается культурно-просветительская функция собирателя, что вполне соответствует активной роли комсомольцев в антирелигиозных и культуртрегерских кампаниях 1920-х годов. Н. Е. Ончуков предостерегал против подобных подходов к полевой фольклористике: «Если неопытный молодой собиратель, записывая произведения народного творчества, выкажет нетерпимость к религиозным воззрениям сказочника или другого кого, с кем он будет иметь дело, – дело пропало. Никак нельзя мешать два дела в одно: запись произведений народного творчества и политпропаганду, нельзя мешать фольклор, так сказать, с публицистикой» (Ончуков 1925: 280).

В некрологе В. Г. Богоразу, опубликованном в журнале «Советский фольклор», говорится, что изучение народностей Севера предполагалось для изживания ими архаичных верований и религиозных предрассудков (Францов 1936). Те же цели декларировал и В. Д. Бонч-Бруевич применительно к исследованию фольклора сектантов. На совещании при отделе агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) в 1926 году он отметил, что «с большим удовлетворением видит, как, наконец, приступили к серьезному изучению сектанства. Без серьезного научного знания сектанства нельзя, разумеется, поставить правильно и антирелигиозную пропаганду среди них» (Лукачевский 1926: 23)[304].

Кроме того, многими программами предлагался метод скрытой записи: «Запись лучше всего производить незаметно»; «Удобным местом наблюдения и записи являются: сход, суд, кооператив и т. д. места скопления людей» (Бейман 1926: 26).