Судьба и другие аттракционы (сборник) - Дмитрий Раскин

— Так вот, управляющий…

— Я знаю, — перебивает его отец, — он не управляет, это правда. И тот физик в своей тетрадке кое-что понял насчет того, как устроено.

— Управляющий сказал, что он сегодня не управляет, но завтра… может появиться «ручка». Погоди, не перебивай. Я сначала решил, что это он в утешение, ну, или, чтобы я не приставал, но потом понял — если «синтезатор добра» в самом деле существует — он должен, поздно или рано, отрастить себе такую «ручку», за которую управляющий или даже я могли бы взяться, повернуть, иначе какое это добро.

— Это будет уже милосердие только.

— Мы вязнем с тобою в словах, папа.

— Знаешь, я бы многое хотел изменить, исправить в прожитом… многое бы вычеркнул. И не в событийности — моя жизнь была небогата событиями, как ты помнишь. А я и хотел, чтобы так. В смысле, к событиям, к биографии особых претензий нет… как оказалось. А кое в чем мне просто-напросто повезло.

Я бы исправил в главном.

Получается, судьба не столь уж глубинная вещь, как нам представлялось. Я ничего не сумел, — Борис Арбов усмехнулся, — потерпел фиаско в чем-то, что посерьезнее судьбы, не говоря уж об обстоятельствах. Если б знать еще в чем? — После паузы: — А ты, Сема, ехал сюда на что-то такое надеялся, что-то хотел получить, в чем-то таком разобраться, а видишь как — «аттракционы» и «синтезаторы» работают на меня, к недоумению управляющего. Получается, что я у тебя…

— Хватит об этом, ладно?

— Да, конечно, извини. Я как-то много говорю в эти дни — он замолкает, но Арбов понял, на чем отец оборвал себя: «все равно не наговоришься впрок».

28

Арбов спал, скрип двери разбудил его, в комнату прошаркал отец. Он не на ходунках сейчас, опирается на трость. Значит, ему опять стало лучше? Так уже было несколько раз, угасающие было силы восстанавливались сколько-то, на какое-то время, отчасти.

Отец сел к нему на кровать. Погладил его по щеке — этот его жест из детства. И улыбка отца, он так всегда улыбался, когда заходил к нему в детскую и гладил его по щеке, а потом пальцем нежно по переносице. У Арбова чуть не разорвалось сердце.

— Я пришел попрощаться, Сёма.

— Нет.

— Мое время… Ты всё понимаешь.

— Нет, папа. И я ничего не хочу понимать. — Арбов чувствовал, что сейчас не выдержит.

— А знаешь что, Сёма. — Всё та же улыбка отца. — Пойдем со мной? — отец берет его за запястье.

— Нет, папа. Так нельзя.

Арбов пытается высвободиться, но рука отца вдруг становится жесткой, безжалостной, Арбову больно.

— Пойдем. — Отец дернул, потащил его за собой. Арбов кричит, хочет вырваться, брыкается.

Арбов проснулся, было много пота и отвращения к самому себе.

29

Лидия вышла из церкви. Так самозабвенно молиться ей удавалось, пожалуй что только в детстве. Но в детстве светло и радостно делалось после молитвы.

О чем молила она Его сейчас? О собственной правоте? Но она и так права. Чтобы хватило сил? Но здесь речь не о силе, не это требуется ей, чтобы она смогла — она поняла вдруг. Но что тогда, что?! Она сделала первый шаг — не шаг даже, так, занесла только ножку и уже смертельно боится Ветфельда, ненавидит управляющего, готовится к борьбе с Арбовым. А вот если бы не эта их жажда невозможного, из-за которой они все и съехались сюда, если бы не «воскресший» отец Арбова — Арбов бы, скорее всего, серьезно увлекся бы ею и она, вполне возможно, сколько-то увлеклась бы Арбовым. Но вчера он на полном серьезе боялся, что она столкнет его с горной тропки, а она не знает даже, так ли уж он был неправ, намного ли забежал вперед с этими своими страхами. Чувство такое, что вчера он спровоцировал ее.

Чего она сейчас добивалась от Него? Санкции? Она не настолько глупа. Знака? Она понимает, что не заслужила знака.

Она должна пресечь Контакт с теми, кто, видимо, добрее, великодушнее нас. Только потому, что они сильнее? Нет. Потому что они не спросили нас о Контакте, поставили перед фактом, делают тайно. Как и мы делали бы на их месте… А что, если они действуют тайно из великодушия? Из жалости к нам? Они же правы! Тысячу раз как правы. Но какое же великодушие, если Ветфельд?..

Она пойдет на всё, чтобы защитить, уберечь человечество. Уберечь? Это должно называться по-другому. Сохранить нас такими, какими мы привыкли к самим себе? Неужели «аттракцион» прочитал это в ней? Так вот почему она так и не получила ничего от «синтезатора добра»!

Пусть так. Пусть так. Пусть так.

Значит, нам на самом-то деле не нужно недостижимое и невозможное? Значит, нам не нужно умножение добра и света, если оно оборачивается непредсказуемостью? Арбов сказал бы, что непредсказуемое уже, всегда, повсюду , им всё держится — это бытие и еще много красивых арбовских слов в этом роде. Но мы имеем дело с какой-то совершенно новой непредсказуемостью. Если она перечеркнет нас — для чего тогда добро и свет?

То есть недостижимое, непредсказуемое, невозможное должны быть нормированы и подконтрольны? Это что, и есть правда такая вот о нашей свободе? О нас?

Не до правды, если надо спасать свой биологический вид. Эта попытка самоиронии не помогла.

Управляющий и те, кто дергает его за ниточки, изо всех сил как раз и стараются не соблазнить нас добром и светом. Но все равно же соблазнили! Что такое тогда этот «воскресший» папа Арбова? Она же сама успокоилась на том, что за эти дни переросла собственную жажду чуда. Как она дорожила этим своим опытом. Сколько самоуважения. Довольна, да?

Ей придется начать борьбу не только с инопланетным разумом, но и с Арбовым и с отцом Арбова. Что же, так сказать, «не вопрос», раз уж так сложилось… а уж во имя человечества! Она помешает управляющему и компании дать нам хоть сколько-то смысла, приоткрыть нас для истины, для каких-то еще столь же важных и сложных вещей? Мы должны сами. Но они как раз и пытаются, чтобы мы сами. «Сами» — всякий раз она была нелепа, бездарна в своем добре, самодовольна, ограниченна в счастье. Впрочем, и того, и другого было немного — так что выборка нерепрезентативная, можно утешиться этим… м-да.

Поджечь отель? Тупо. Конечно же, тупо. Но может оказаться вполне эффективным. То, что они сканируют нашу подкорку, не означает, что они умеют тушить пожары. Объяснить им, убедить (как жаль, что Арбов не на её стороне, но может, в самом деле, когда отца не станет?), умолить их прервать Контакт из-за всё того же их милосердия к нам. Но не преувеличивает ли она добродетели тех, кто не со зла, быть может, просто на всякий случай использует против них Ветфельда? Который, кстати, вполне может быть одним из них. Вдруг он каждой группе постояльцев рассказывает свою жалостливую историю и призывает к не-действию. И те, кто будет после нее и Арбова, тоже станут сопереживать ему, оплакивающему кончину своей Марии Кляйн. Только надо сделать так, чтобы после них здесь уже не было никого. А что если натравить на братьев по разуму толпу каких-нибудь уфологов и иже с ними? Они, конечно же, ни черта не найдут, не докопаются ни до чего серьезного, но сделают работу «аттракционов» невозможной. И к прессе можно будет взывать безнаказанно, не опасаясь психушки, смирительных рубашек и прочего. Раздуваем мировую сенсацию и управляющий вынужден свернуть свое шапито, обесточить «синтезаторы добра». То есть можно отделаться от сверхцивилизации пошлостью? Вместо жертвенной борьбы Лидии будет газетно-телевизионная пошлятина? Ну что же, ради человечества… Чтобы защитить его от соблазна чуда. И от веры, что оно, в самом деле, сможет стать другим . Другим самим собой? Начать свое время добра и света? Но оно же может. Может! И сама Лидия разве не отдала бы что угодно за то, чтобы это было так?! Но жизнь — не глубже пусть, не выше, но ёмче смысла. И кто вправе рисковать этой самой жизнью, допустить ситуацию, в которой пусть даже гипотетически, не гарантирована жизнь.