Последний из удэге - Александр Фадеев

Огромный закат раскинулся над отрогом. На гребне курилась и рдела стремительная хвоя. Сиреневый дым от невидного за избами костра всползал по темному широкому просеку, через отрог, - там белела линия телеграфа. Стоял мощный слитный запах весны, жилья, скота, а звуки были каждый различим: удар молота в кузнице, цокот конских копыт, лязг ведра у колодца, девичья песня на пароме.

"Что ж, буду вникать в каждое практическое дело, доказывать на опыте, думал Алеша, всем существом вбирая в себя краски, звуки и запахи вечера, - а не будут слушаться - пусть учатся сами на поражениях, и-да-с!"

"Ничего, присмотрится, разберется, парень он с головой, вместе с нами пойдет, - весело думал Петр. - Да что еще тюрьма скажет!.."

- "Зачем же, я говорю, Владимир Григорьич, вам эта лейка? проникновенно журчал Агеич. - Ведь цветов вам в это лето все одно не садить, не поливать?.." И что же я сделал? Взял я от этой лейки ситечко, предбанничек я перегородил, на крышу - бочку, и вот вам холодный душ, вода бежит вполне активно, только уж, как пустишь, остановить ее нельзя: крантика нету...

- Я же говорил тебе, обратись в кузницу, там сделают, - серьезно сказал Петр.

- Он у тебя настоящий банных дел мастер! - пошутил Алеша, с удовольствием оглядывая выкатанную в пуху легкую головку Агеича, оснащенную картузиком.

- Вы, случаем, не охотник? - спросил Агеич.

- Смотря до чего...

- Нет, я про охоту спрашиваю. Скоро у нас фазаньи выводки пойдут. Очень активно пойдут. Как нападешь это на него, - жмурясь, сказал Агеич, - самка в подлет, а цыплята - врассыпную... Другой цыпленок бежит, бежит, видит укрыться некуда, лапками сухой листочек хвать, - на спинку упадет и листочком накроется. И до чего ж каждая тварь к жизни себя приспособляет! сказал он и укоризненно покачал головой.

Банька ютилась позади огорода. Согнувшись, Агеич первым переступил порожек, за ним шагнул Алеша. Уже по тому, каким жаром обдало их в предбаннике, Алеша понял, что баня будет министерская, и последние заботы жизни покинули его, освобождая место для забавы.

- Закрывай, закрывай! - сердито закричал он на Петра, который, согнувшись и подняв лицо с поблескивающими в улыбке глазами и зубами, остановился на порожке.

Агеич засветил ночник, стоявший на подоконнике застекленного глаза, выходящего в парильню, огромные тени заходили по потолку. Алеша увидел у стенки под скамьей ведра с холодной водой, - в одном ведре, прижатый камнем, стоял в воде березовый туес.

- Это с чем?

- С квасом, - шепотом сказал Агеич, дрожащими пальцами расстегивая рубаху, - с ледовым квасом. Я у них в больничном погребе лед краду... Сюда, сюда, тут у нас гвоздики набиты, - показал он, куда вешать одежду.

Петр, раздеваясь, мальчишескими, подобревшими и повеселевшими глазами оглядел маленькое, но хорошо сбитое смуглое тело Алеши, который уже похлопывал себя под мышками.

- Как у тебя с Соней-то дела?

- Ты это с какого же конца о Соне вспомнил? - изумленно воскликнул Алеша. - Вот дубина чертова! Да что ж с Соней, - с Соней дела ничего... А ты тут не завел?

- Где уж мне, я ведь не обходительный, - усмехнулся Петр.

- Не обходительный, это верно. А все-таки, ежели рассказать Агеичу кое-что про твою с конфетной фабрики...

- Агеич тебе не поверит, он же видит, что у тебя шеи нет, разве человеку без шеи можно верить? К тому ж, у тебя из ноздрей волосы растут, смеялся Петр, сбрасывая с себя последнюю одежду и выпрямляясь.

- И здоров же ты, батюшка... - Алеша, покачивая ежастой головой, с завистью смотрел на его мощную грудную клетку, на разбитый на прямоугольники молочно-белый, в золотистом пуху, панцирь живота. - А действительно, здорово тебя папаша звезданул, - сказал он, указывая на ненормальный выступ бедра правой ноги.

- Было дело, - беззлобно ответил Петр.

В это время разоблачился и Агеич, и Алеша не мог удержаться от улыбки, когда обнаружилось, что у старичка с легкой головой одуванчика огромная, чуть не до колен, кила.

- Я думаю, Петя, вы пока тут попануете, а я чеплашечки две поддам?

И Агеич, придерживая килу, исчез в парильне.

Когда Петр и Алеша, захватив по ведру с холодной водой, вошли туда, их сразу точно стиснуло жаром и обдало пряноватым каким-то запахом. Агеич в сумрачном свете ночника обмывал полки. В шайках размачивались веники.

- Чувствуешь? - поднеся два пальца к своему раскрасневшемуся пуговичному носу, радостно закричал Агеич. - Мята!.. С мятой парок поддаем.

- Сейчас контроль наведем на ваши пары, - угрожающе сказал Алеша и двумя обезьяньими движениями взлетел на верхний полок. - Ну, разве это пар? - сказал он разочарованно. - Пар должен с полка сшибать, настоящий пар можно только на четвереньках одолеть... А ну-ка, я сам займусь, давай чеплашку!..

Он отворил парную отдушину и один за другим поддал пять ковшей, приседая и пряча уши от пара, со свистом вырывавшегося из отдушины.

- Что стоишь, чертова кила? Намыливай веники! - кричал Алеша.

Петр, не выдержав, прикрыл обеими руками уши, смеясь, сел на корточки.

- Нет, ты ложись: раз ты председатель ревкома и областного комитета не признаешь, по-перву тебя будем парить! - командовал Алеша и нижней стороной ковша шлепнул его по ягодице.

- Да вы запарите - два таких черта! - опасливо смеялся Петр, покорно взлезая на полок.

- Намылил? Давай сюда... - Алеша вырвал у Агеича веник.

Мягким, гибким движением кисти, по-особенному вывернув веник, Алеша провел им по закрасневшей могучей спине Петра, потом сильными взмахами стал нагнетать жаркий воздух к спине, однако не прикасаясь к ней, и время от времени вновь проводил вдоль спины веником. По спине пошла едва заметная дрожь.

- Эх, Петя, Петя! - приговаривал Алеша. - Счастье твое, что живешь ты в нашем русском государстве, да еще в революционное время. Родись ты лет полтыщи тому назад в какой-нибудь Италии или Испании, быть бы тебе по характеру твоему морским разбойником...

- Дай... еще дай... - глухо прорычал Петр, не подымая лица. - Дай!.. выкрикнул он.

- Еще чеплашечку, Агеич! - скомандовал Алеша.

И вдруг, от всего плеча развернувшись веником, начал крестить Петра вдоль и поперек по спине и ниже, все более и более ожесточаясь.

- А ну, а ну, а ну... - повторял он.

- Дай ему, дай! - кричал Агеич.

- Еще!.. А-а... дай-дай!.. а-а... - рычал Петр. - Мало! - взревел он вдруг.

- Еще чеплашечку! - скомандовал Алеша. - И... в два веника!..

Агеич, поддав пару, схватил второй веник и тоже начал хлестать Петра, они работали, как цепами на молотьбе.

- А-а... а-а... - только и мог уже издавать Петр.

- Проняло-о!.. - злорадствовал Алеша. - Азиат ты, сукин сын!.. Просвещения не любишь?.. Дантов "Ад" читал?..

И, не переставая работать веником, Алеша начал торжественным голосом:

Невоздержанье, злость, безумный грех

Животности...

Во время этого занятия кто-то вошел в предбанник.

- Агеич! - с таким выражением, с каким кричат "ау", позвал тонкий женский голос. - Чем мериканца корми-ить?

Алеша так и присел.

- Петя, а Петя! - склонившись к лицу Петра, лежавшего уже животом вверх с закрытыми глазами, позвал Агеич. - Американца сытно кормить или впроголодь?

- Вот дурило, - сказал Петр, открывая свои неожиданно совершенно ясные глаза, - конечно, сытно! А в обед ты как кормил?

- В обед я... сытно кормил, - неуверенно сказал Агеич и, соскочив с нижнего полка, на котором стоял, придерживая килу, подбежал к двери и, весь высунувшись из нее, в голос закричал: - Корми его на убой!.. Все на стол мечи! Корми его по самое темя! Корми его в мою голову!..

Белый холодный воздух, понизу ринувшийся в дверь, клубами завился в парильне, ничего уже не стало видно, и никто и ничего уже не в состоянии был понять. Слышны были только крики:

- Еще... Дай, дай... Мало... Ой, не могу больше... Еще чеплашечку!

Они парили друг друга во всех возможных сочетаниях, выбегали в предбанник, пили ледовый квас, мылись и снова парились и выливали друг на друга ведра с холодной водой. Потом Агеич пустил душ, который бежал уже не останавливаясь.

Петр, весь багровый, едва не на четвереньках, первый выбежал в предбанник с намерением больше не возвращаться. Алеша и Агеич еще посостязались на полке, наконец и Алеша сдал, а старый шахтер все еще парил и парил свою килу.

Через полчаса все трое умиротворенно лежали на скамьях в предбаннике, в котором тоже было уже так жарко, что пришлось открыть дверь в огород. Прекрасная ночь спустилась на село, все было залито ее серебряным тишайшим светом. Запахи весны и свежевскопанной земли почти заглушали запахи бани. В соседней половине позванивали последние капли душа.

В это-то время и донесся из-за огорода, с улицы, стройный топот множества ног, и звонкий, чистый, как слеза, тенор легко поднял и понес "Трасвааль"...

Это Игнат Васильевич Борисов вел свою роту в Перятино. Песню завел самый любимый и самый дерзкий внук его, Егорушка, а за Егорушкой грянула вся рота, и песня разостлалась над селом.