Падение царского режима. Том 5 - Павел Щёголев

Председатель. — А именно?

Белецкий. — Кажется, 100 тысяч, что-то довольно крупное. Протопопов все время наверху говорил в это время, что имеет 5 миллионов состояния, Макаров говорил — 8 миллионов, как и Хвостов. Вначале они хотели показать государю, что они пошли на это место, действуя по преданности династии, а не по каким-нибудь другим соображениям. Тогда Протопопов читал мне некоторые записки, которые представлял государю императору. В этих записках Протопопова была очень заметна связь его со Щегловитовым. У них всегда были совещания, где он принимал широкое участие в усилении правого крыла государственного совета, идя совершенно против пожеланий, которые исходили от правых кружков, относительно состава государственного совета. Тут Иван Григорьевич давил на него своим, так сказать, умом; в этих записках я видел отражение многих его взглядов. Записки были написаны против Думы, потому что для Протопопова Дума была — зарез, потому что каждый день заседания Думы мог окончиться большим скандалом. Силою обстоятельств, Протопопов должен был уйти так или иначе; он только тогда бы мог оставаться, если бы Дума, хотя бы на время, была распущена; тогда начать разговоры о выборах в Государственную Думу. Его пожелание было больше. Он хотел полного роспуска Государственной Думы и начала новой избирательной кампании, желая отвлечь политические страсти от Петрограда и армии, перенести весь центр борьбы на места, создать там свою борьбу за местные интересы по выборам в Государственную Думу; Петроград же в эту минуту поставить в более изолированное положение, усилить состав гарнизона привлечением таких кадров, которые уже испытаны в своей преданности династии, и повести твердый курс правительственной политики вправо; в эту самую минуту иметь широкий надзор за армией; вот его пожелание. На это государь не пошел. А так как государь все время глубоко верил Алексееву, после смерти Распутина несколько отшатнулся от всего того, что было здесь, и снова привлек Алексеева, который одно время был в падении, то Штюрмер и Протопопов в этот период боялись новых влияний Алексеева, а через него — А. И. Гучкова, с которым он был в хороших отношениях. Поэтому все внимание Протопопова и Штюрмера было направлено на возбуждение некоторой подозрительности государя к генералу Алексееву. Это последние его, так сказать, начинания. Но тут много эпизодов которых я коснусь потом.

Председатель. — Таким образом, вы говорите, что Протопопов все-таки хотел, чтобы избирательная кампания в новую Думу была начата; между тем, позиция этой записки — уничтожение Государственной Думы?

Белецкий. — Это — позиция правых. Позиция Протопопова совершенно другая.

Председатель. — Вы сейчас говорили и по другим данным можно судить, что Протопопов совершенно сблизился с правыми. Ведь правые одно со Щегловитовым, а Щегловитов был с Протопоповым?

Белецкий. — Это надо несколько знать кружок правых. Щегловитов — человек, который мог, так сказать, в некоторые моменты жизни поступить иначе. Я рассказывал историю дела сотрудницы Шорниковой. Он мог совершенно меняться. Иван Григорьевич был партийный человек постольку, поскольку это отвечало его желаниям. Когда нам нужно было, он сделался председателем монархического съезда. Это был человек другого склада. В эту минуту он был человек политической практики, а не идеологии, как тот кружок, который собирался у князя Ширинского-Шихматова. Это нечто иное. Ширинский-Шихматов — человек чистый в смысле исповедывания им идеи. Он любил государя, был приверженцем самодержавия, таким и остался. Князь Ширинский-Шихматов сказал, что воззвание верховного главнокомандующего есть воззвание царя. Он резко пошел против течения. Это был человек совершенно другого склада. Есть люди идей, есть люди политической практики. Иван Григорьевич[71] был человеком политических страстей и борьбы. Вот почему сошелся Протопопов с Щегловитовым. Оба они в политическом отношении беспринципны. Он правых учитывал постольку, поскольку они нужны. Одновременно с этим он подавал записку государю, чтобы привлечь на свою сторону еврейские круги, дать евреям, если не равноправие в полном смысле слова, то право свободного жительства. Как вы это совместите? Бывало, например, он чуть не целуется с Маклаковым, и в то же время ведет кампанию против Маклакова наверху. Он в одно время идет с правыми и стремится дать самостоятельность евреям. Эта записка, которая опубликована в Москве, была продиктована желанием привлечь евреев на свою сторону. И в то же время он готов на другие реакционные шаги. Это был большой политик. Он находил в каждый момент те или другие приемы, которые отвечали его желаниям в данную минуту.

Председатель. — Вы не вполне правы. Та записка, которую прислала ваша супруга, была препровождена Ширинским-Шихматовым Протопопову, а Протопоповым, через Анну Александровну, в Царское.

Белецкий. — Это ничего не значит. Он должен был, в силу необходимости, показать, что он близок к ней. Иначе он не нашел бы поддержки. Это — единственная поддержка, которой он должен был искать. Раз он разошелся с Государственной Думой, то должен был укрепиться в государственном совете. Все это было сделано Иваном Григорьевичем. Второй раз Распутин приехал к Ивану Григорьевичу. Так что тут все шло к этому. Для него это была оппозиция; ему нужно было, чтобы правое крыло государственного совета, более или менее к нему милостиво относящееся, было известным противовесом настроению, идущему на него из Государственной Думы.

Председатель. — Как же Протопопов относился к повороту назад, к изменению основных законов?

Белецкий. — Эта записка Протопопова мне не была известна. В этом направлении Протопопов резко пошел бы против.

Председатель. — В той записке, которая была в двух экземплярах, все направлено в сторону законосовещательной Думы.

Белецкий. — Это было среди правых. Они смотрели на Думу, как на орган законосовещательный.

Председатель. — Вы изволили сами сказать, что это так. Если бы революция, под влиянием слабых ударов, только возбуждавших, не перешла в наступление, то в наступление перешла бы реакция.

Белецкий. — Есть люди, которые способны только вступать на путь паллиативных мер. Протопопов именно такой человек. В сознании известного момента он неспособен переступить грань и быть решительным в своей политике. Конечно, есть люди, которые могут быть демагогами, но Протопопов не такой человек, это человек совершенно другого склада. Я рассказывал, например, я знал, что он великолепно знает Керенского, что у него имеются сведения помимо Керенского, и другие лица мне об этом говорили; и вдруг все это оканчивается тем буфом, про который мне стыдно было узнать, стыдно было утром прочитать в газетах. Когда я прочитал, что это есть заговор (Комиссаров живой свидетель, он может сказать), я говорю: «Неудачный ход, у Протопопова козыря выбивают из рук». Вот мои слова, когда я прочитал об этом.

Председатель. — Это ликвидация?

Белецкий. — Простая ликвидация, которая не имеет никакого значения, которую мог сделать начальник охранного отделения, но смешно назвать ее бунтом и заговором. Конечно, это можно сказать государю, который не знает тонкости дела, и крестьянину какому-нибудь, который не понимает, но человек такой, который понимает, какой-нибудь член Государственной Думы, партийный работник, который великолепно понимает, — они посмеются. Я глубоко убежден, первый, кто посмеялся, был сам Керенский. Первый, кто понял, что правительство слабо, была та же самая оппозиция. Протопопов в эту минуту не отвечал своему назначению. Это был человек полумер, неспособный на решительные шаги. Это был двуликий Янус, показывающий в одну сторону один образ, а в другую — совершенно другой образ. Я уверен, если бы была соответствующая обстановка, он готов бы подойти к Керенскому, обнимать его, как раньше, просить его о чем-нибудь. Вот какое положение.

Председатель. — Так что вы считаете, несмотря на внешнее сближение Протопопова с правыми…

Белецкий. — Это была политика. Там были идеологи известные, которые шли по определенному пути. Я, например, знал, что ко мне немилость государя была два раза, но я относился с чувством любви; повторяю, что и теперь отношусь с чувством личной любви к нему. Я позволю себе сказать в эту минуту, как бы я ни пострадал. Есть люди, которые воспитаны в известном направлении. Я мог совершать ошибки, действовал плохими средствами, но я преследовал известные цели, у меня было нечто свое, за что я могу уважать себя. Но есть люди, которые ставят политику выше всего. Ивана Григорьевича возьмите; когда он говорил о том, что я уже прежде сказал, насчет процесса Шорниковой, мы с Корсаком переглянулись. Мы не могли представить, что Иван Григорьевич мог перемениться.