Время кобольда - Павел Сергеевич Иевлев

суеты и неразберихи. Мне пришлось брать на себя командование, потому что Стасик решил, что он пока недостаточно голодный. Сам факт выхода за пределы этажа его почему-то пугает до усрачки. Хотя ничего особо страшного тут нет. В основном пусто и уныло.

— Не толпимся, не разбредаемся, идём как школьники на прогулке — парами, держась за руки. Или за контейнеры, кто их несёт. Последствия техногенной аварии могут быть опасны!

Одного фонарика мало, но влажный теплый туман рассеивает его свет, давая возможность оценить масштабы разрушений.

— А неслабо хлопнуло! — прокомментировала Натаха с некоторой гордостью.

Идущая по коридору толстая труба раскрылась вдоль, вывернувшись наружу острыми краями разрыва и разбросав клочья теплоизоляции. Несколько труб помельче скрутило и поломало, двери в боковые помещения сорвало с петель, штукатурка с потолка стекла на облупившиеся стены, под ногами чавкает сырая побелка.

— Тут следы, — сказала Сэкиль, направляя луч фонаря вниз.

На белом от потолочного мела полу отчетливо видны отпечатки нескольких пар ног. Почему-то босых.

— Плевать на следы, — отмахивается азартно Натаха, — я хочу увидеть магистральный стояк!

— А мне вот не плевать, — мрачно сказала Абуто, подбирая с пола какой-то стальной штырь. — Я помню…

Той комнаты, где её мучили, практически не осталось — даже стены вспучило в коридор, ощерив их выломами штукатурки. От трубы с вентилем остался только раскрывшийся железным цветком пенёк — и развернувшийся в оборванный по краям лист металла.

— Велика сила пара! — уважительно прокомментировала Натаха.

В центральном помещении, на удивление, горит свет. Тусклая лампа во взрывозащитном плафоне уцелела, хотя почти ничего не освещает. Толстая, в такую человека можно засунуть, труба магистрального стояка вздулась железным бочонком, как будто туда затолкали мяч, и треснула. Из небольшой трещины струйкой бьёт пар, издавая негромкий шипящий свист.

— Крепкая, зараза, — сказала Натаха. — Всю обвязку сорвало, байпасы послетали, а её только раздуло. Кто хотел жратву греть? Ставьте контейнеры под пар.

— А она не ропнет? — осторожно спросила Сэкиль.

— Нет уже. Давление стравилось по вторичному контуру, когда полопались трубы в коридоре. Ох тут весело, наверное, было…

— Ещё как, — раздался скрипучий голос из темноты коридора. — До сих пор хохочем.

Наверное, это один из фанеромордых. Но без фанеры. И без морды. И без одежды. И, кажется, почти без кожи. Она свисает с него неровными клочьями, обнажая подваренное до серого цвета мясо.

— Посему он зивой?

Этот вопрос, наверное, пришёл в голову всем. Человек с таким процентом ожога тела должен умереть от интоксикации за несколько часов, если почему-то не умер от шока сразу. Да у него глаза сварились! Торчат в глазницах белыми шариками.

— Потому что жива ведьма, — пояснил варёный. — Мы не можем умереть, пока она жива. И да, если вам интересно, — мне больно. Так же больно, как было в первый миг. Всё время. Всегда. Но я не могу умереть от боли, а кричать от неё мы устали.

Они кинулись из тумана, вооружённые острыми обломками железа и палками. Их варёные глаза ничего не видят, но это не мешает: помещение небольшое, скрыться некуда, а если они ранят друг друга — им плевать. Им уже не может стать больнее.

Туман стал розовым.

Прежде чем я застрелил последнего, он успел перехватить Абуто горло острым, кривым, похожим на толстый серп обломком, и захохотать, облившись её кровью. Хорошо, что здесь нет снов — эта картинка снилась бы мне до конца дней моих. Сэмми пал, как герой, пытаясь не допустить их до девушки. Остальные пали просто так, оказавшись на пути. Натаха и Сэкиль не пострадали. Мы стояли в стороне, и ломившиеся прямиком к Абуто варёные щитомордники на нас не наткнулись. Я перестрелял их в затылки, и они даже не обернулись. Наверное, им всё равно. Всё закончилось за несколько секунд.

— Какой пиздесь… — выразила наши общие мысли Сэкиль.

— Сходили, блядь, покушать, — добавила Натаха.

***

— Как ты думаешь, они совсем умерли? — спросила Натаха, пока мы несли тела Абуто и Сэмми на этаж-морозильник. — Или проснёмся утром, а они снова с нами, как и не было ничего?

— Не знаю. Здесь вообще нет никакой логики.

— Ири мы её не видим, — сказала Сэкиль. — Потомусто у нас память прохая. Дазе пока мы не теряри её носью, всё равно помнири не всё. Сто происходит? Как мы сюда попари? Кто мы?

— Да, Сека права. Нихрена мы толком не помнили, только круг койка-сортир-столовая-койка. Вечный цикл.

— По крайней мере, цикл мы поломали. Теперь будет что-то другое.

— Казется, я узе об этом зарею.

На холодном этаже уже не так холодно. Стены покрылись толстой шубой инея. Нас в одних рубашечках прихватывает ощутимо — но не тот лютый мороз, что был раньше.

— Логично, — констатировала Натаха, сгружая тело Сэмми на то же место, куда мы не так давно клали труп Васятки. Его там, кстати, не оказалось, хотя я бы не удивился. — Мы взорвали «горячую» часть, значит, холодная нагреется.

Я уложил рядом худую и лёгкую Абуто. Её смерть не отзывалась во мне какой-то трагической потерей. И не потому, что я ожидал её увидеть живой (и не вспомнить о её смерти) завтра. А потому что… Кстати, почему?

— Такое ощущение, что всё не всерьёз, — ответила на мой невысказанный вопрос Натаха. — Как будто это не имеет значения. Словно всё ненастоящее — и смерть, и жизнь.

— Ты осень права, Натаса, — сказала Сэкиль. — Осень-осень. Ты дазе не понимаес, как ты права.

— Что-то вспомнила? — спросил я.

— Только осюсение. Не понимание. Это неправирьно, и знасит, невазно. Не знаю. Казется, сто дорзна знать, но не знаю.

— Пойдёмте, холодно тут, — Натаха коротко кивнула убитым, как бы прощаясь, и мы оставили их одних.

***

Прозвучит цинично, но мы вернулись на «горячий» этаж, разогрели еду и оттащили её на свой. И тяжёлые неудобные контейнеры напрягли нас больше, чем лежащие там тела. Права Натаха — нет ощущения реальности. Я думаю, это потому, что нет нормальной памяти. Мы — это