Византийская тьма - Александр Говоров

Посмеявшись, Андроник спросил: не тот ли это Маврозум, который с фелюгой шалил у берегов Амастриды?

«У него память, как у беса!» — опять поразились царедворцы, а сам Маврозум с колен ответил, не дожидаясь, пока Алиятт кончит листать его досье:

— Изобличен в морском разбое…

Андроник встал со своего преторского стула и подошел к полумертвому от ожидания расправы Алиятту. «Ты что мне сюда всех изобличенных приводишь? Я тебе что, местечковый, что ли, судья?» Он заготовил уже и вопль оправдания: «Смилуйся, ведь я тридцать лет служил твоему брату Мануилу!»

Но принц без лишних слов и обвинений сорвал с бедного Алиятта его курчавый парик, заказанный в Египте.

— А! Как ты смеешь, мразь, парик носить, когда начальник твой лысый?

Андроник шутливо толкнул растерянного Алиятта к Каллаху, тот посильнее отфутболил его в сторону Пупаки, но по дороге Алиятт, балансировавший, чтобы не упасть, наступил на мозоль Исааку Ангелу. И рыжий этот царедворец, нимало не стесняясь, задрал полы своего скарамангия и так поддал Алиятту коленкой, что хранитель царской чернильницы вылетел вон, пересчитывая по пути ступеньки входной лестницы.

Андроник пожал плечами и воззвал: «Макремволит!» Из его свиты тотчас выдвинулся трудолюбивый диакон в столе, расшитой, как всегда, искусным крестиком.

— Веди протокол!

Дела пошли решаться с обычной скоростью.

— Вот что, ребята, — сказал Андроник обоим кандидатам, поднимая их с колен. — Мне сейчас недосуг решать, кто из вас достоин командовать флотом великой империи. Жизнь решит это сама. А вот вам обоим боевое задание — тут один беглый генуэзец, как его, Исаак?

— Амадей, — подсказал Исаак Ангел.

— Точно, Амадей! Мы его, правда, обидели когда-то, ну что делать, кого мы только не обижали? Так вот этот Амадей стал захватывать наши военные суда, совсем прекратил подвоз хлеба к столице, эпарх докладывает, что запасов осталось на трое суток, хотя, по-моему, это, скорее, от местного воровства, чем от мифического Амадея…

Принц большими шагами прохаживался вдоль строя придворных, и все поворачивали взгляды за ним.

— Берите корабли, экипажи, сколько надо, деньги… Только чтоб с этим Амадеем было покончено. Как видите, я не запрашиваю с вас по двести тысяч, как этот стрекулист в парике. Кто доставит мне голову Амадея, тот и будет адмирал!

Аудиенция заканчивалась, принц перешел в малую костюмерную, где переодевался уже третий раз за этот день, хотя не было еще десяти часов утра. Что же, таков был этикет византийского двора!

— Ты где пропадаешь, синэтер? — спросил принц. Денис объяснил: по милости принца указом василевса Алексея II ему пожалован целый дворец. Отпуск же принц ему не дает…

— Отпуск! Ты лучше скажи, как твои впечатления?

— Какие прикажешь впечатления, всевысочайший?

— Ну, не придуривайся. Хотя бы от сегодняшнего утра.

— Какие впечатления! Ты же обещал не допускать излишних жестокостей, пролития крови… И потом еще спрашиваешь, какие впечатления!

— Жестокостей, крови! А ты обещал не судить обо всем с точки зрения твоего идеального времени… А вот я продемонстрирую тебе одну примечательную штучку. Евматий!

— Здесь, всевысочайший, — отозвался всегда готовый диакон и с ходу принялся читать, даже с известной декламацией:

Нет, не принц с его десницей,Умный и пригожий,И не варвар с колесницей,С неумытой рожей.

Только ангел сил небесных,Сил неведомых, чудесных,Только ангел, только ангелНам теперь поможет…

Вестиарии сняли с правителя простыню, обмахнули следы бритья, и принц в облегающем трико, стройный, как цирковой жонглер, сошел с цирюльничьего кресла.

— Эти стишки… эта песенка… — принц в гневе поднял длань, как трагический актер. — Ну почему, скажи, ну почему вчера так призывавшие меня сегодня они обратились к Ангелам? А эти коварные Ангелы…

«Что же с тобой говорить, — размышлял Денис, — если ты никак не можешь понять, о каком ангеле они поют?»

— Вот! — заключил принц. — Сейчас отпущу тебя для устройства домашних дел. Но вот что хочу сказать для завершения сегодняшних впечатлений — людей нет. Нет лю-дей! — почти прокричал он. — Такие, как ты, Каллах, Евматий, Никита, несмотря на его вечные противоречия, — раз-два и обчелся! Дай мне людей! Может быть, закажем Сикидиту, чтобы понабросал нам людей из вашего века?

«А правда, — думал Денис, — где они, люди-то? Взять хотя бы младших Русиных — Фома, Сергей, Гавра… Они ребята честные, перестройки бы хотели, но ведь их надо еще элементарной грамоте учить! Но про людей двадцатого века он перегнул. Сикидит тотчас ему перетащит революционеров, способных лишь воздух портить на комсомольском собрании…»

А принц напоследок распалился окончательно:

— Царствовать! А над кем царствовать? Скажи, Исаак, как по-гречески будет то, что по-славянски называется тьма, а по-туркменски — туман, скажи!

Исаак рыжий, вечный слушатель его назиданий, не заставил себя ждать:

— Скотос, всевысочайший, скот. Скот! — еще раз для достоверности повторил он.

— Вот видишь — скот! Скот беспрозванный, вот кто это!

Андроник поднял руку, отпуская синэтера.

Медленно ехал вниз по спуску улицы Денис, не мешая лошадке Альме тянуться то к лопушку, то к крапивке. Молча ехала за ним его дружина, которая теперь была положена ему по новому званию, впереди молодцеватые ребята Русины, а отец их остался капитаном в тагме. Действительно, ведь они не умели ни писать, ни читать.

На скрещении улиц у Сергия и Вакха была заросль шиповника. Шиповник буйно растет на вытоптанной и заплеванной земле вселенской столицы, его алые цветы почти напоминают розы. И здесь из-за заросли густого шиповника тихо едущий Денис услышал мерный мужской голос, говоривший громко и с какой-то угрозой:

— Бледный конь в облаках, имя которому смерть. Племена земные тоскуют, предчувствуя кончину мира. Солнце мрачно, как власяница, луна сделалась, как кровь… Люди скажут горам и камням, падите на нас и сокройте нас от лица сидящего на престоле и от гнева агнца, ибо приходит великий день гнева его и кто может устоять?

«Апокалипсис, — определил Денис и отвел рукою шиповник, чтобы посмотреть, кому там этот хорошо натренированный голос читал священную книгу. Оказалось, что у старой кирпичной стены церкви некто в ветхом гиматии вещает, раскачиваясь, полузакрыв глаза. Но главное — целая толпа, несколько десятков прохожих, разносчиков, солдат, бабок, теток каких-то, стоит сосредоточенно на коленях и не просто слушает — внимает!

— Павликианин, что ли? — решил Денис. Он на малом пиру у Манефы выстраданное, продуманное, самое заветное выложил им, и кроме вежливого молчания получил ли что-нибудь он от них? А здесь не просто слушают — внимают!

4

Кто это такой несчастненький, кособокий пробирается меж рядов Крытого рынка, торговки косятся на него, как бы он не потребовал дать ему на пробу того, другого товара. Отказать нельзя — таковы правила рынка, а он попробует, да не купит. Напробуется себе, и обедать ему не надо.

Да это же Торник, вы не узнали? Это Торник, любимый сын профессионального клеветника Телхина, тот самый, которого в раннем его детстве не то мул, не то осел лягнул копытом. Торник, и без того имеющий от природы жалкий вид, на сей раз еще более несчастен, потому что отец строго велел ему зарабатывать на жизнь и давать что-нибудь в семью.

Но здесь его все прекрасно знают. Халкопраты делают здесь тазы, как это они делают? Берется лист хорошо прокатанной, отжатой македонской меди, блистающий, как щит Ахиллеса. Накладывается на деревянный шаблон, хорошенечко отмеряется. Затем халкопраты, мужики здоровенные, делают самые зверские лица, на которые они только способны, и лупят по листу с шаблоном деревянными молотами. Стоит звон такой, что барабанные перепонки готовы лопнуть.

Так постепенно получается медный таз византийского производства. Тут же и торговля идет — восточные дородные купцы в огромнейших чалмах только ахают и щелкают языками. Затем начинается их дорога в бессмертие. Призрачные корабли везут их по туманным морям, караваны вьючных животных, похожих на драконов, перемещают их за горные хребты высотою до небес, люди с лицами плоскими, как луна, дарят их своим новорожденным младенцам…

И стоят они возле тронов заморских владык — королей, князей, — как в ослепительной Византии рядом с троном стоит какая-нибудь ониксовая чаша, так в ирландском Дублине или в мордовской Суздали красуется начищенный до блеска медный таз.

И последнее, что можно про этот красавец таз сказать, так это то, что в каком-нибудь вятичском Мценске, на берегах тихой лесостепной Зуши, если вдруг (не дай Бог, даже и подумать страшно!) случится какой-нибудь черный мор или к деревянным запертым воротам посада вдруг подскочут косоглазые всадники в меховых малахаях, поселяне кинутся в свои огороды, где у них заранее заготовлены ямы для сокрытия кладов. Богатый положит подвески из самоцветов и колечко с янтарем, а кому уж совсем нечего класть — тот зароет медный таз… И забудет про него или сгинет где-нибудь в промозглой татарской степи. И дойдет таз этот до наших времен, и будет красоваться в музее, и немым своим языком никак не сможет нам рассказать, какое было яркое, солнечное щедрое утро в столице всех столиц, как пробирался вдоль рядов несчастный Торник, и, узнав его, халкопраты задержали безжалостный бой своих молотков и закричали: