Внучка бабы Яги - Татьяна Коростышевская

— Так я не скажу ничего.

— Они будут потрошить твою память с таким искусством и настойчивостью, что ты не сможешь молчать.

А ведь прав злыдень. Супротив вещуньей своры шансов у меня нет. Я вспомнила фиолетовые глазищи одного недавнего знакомого, змеиный шепот из-под капюшона, холодное свечение колоды гадальных карт…

— Может, договор с Ивом какой заключить? Ну, вроде — я вам големов, вы мне — свободу.

— И думаешь, он отпустит тебя, чтобы ты сразу отправилась в Элорию с теми же самыми заклинаниями?

— Что же мне делать? — Я вдруг ощутила в голове просто невероятную пустоту, ни одной мысли, ни одного решения…

— Есть выход, — твердо сказал Влад. — Ты просто все забудешь.

И тут сквозь дурманящий аромат арники до меня донесся еще один, до боли знакомый запах. Гроза скоро?

Я изо всех сил попыталась скинуть со своей головы чужие руки. Да не смогла, тело не слушалось.

— Успокойся, птичка-синичка, — ласково проговорил злыдень. — Заклятие недвижимости у меня с детства получается лучше прочих.

Заорать, что ли? Истошно, до боли в груди, до… Ага. И тут же на мои уста будет наложена печать молчания. Кащеевы штучки! Слыхали.

Я скосила глаза. На пестроцветном ковре, в паре локтей от меня, сиротливо лежал литой серебряный гребень.

— Я даже не заметила, когда ты успел гребешки-то подменить.

— Ловкость рук и никакого колдовства, — с гордостью ответил князь. — Я еще тогда в зимнем саду заподозрил, что у тебя в хозяйстве пара-тройка старинных артефактов завалялась.

— И блюдце мое забрал?

— Нет, таких вещиц и у меня в избытке.

Мы помолчали. Влад продолжал размеренно расчесывать мои волосы. Кажется, он получал удовольствие от этого занятия. Я же ничего не чувствовала, с ужасом ожидая, когда колдовство подействует и я начну забывать. Мыслишка вертелась аховая: «Интересно, кто дядюшке смог сказать, что сами без Зигфрида мы портал не откроем? Ведь своим умом он вряд ли до такого додумался бы…» Я дышала ртом. По неподвижному лицу катились слезы.

— Не плачь, птица-синица, — напевно утешал меня господарь. — Без заклинаний докса Шамуила ты Иву будешь неинтересна. Я позабочусь, чтоб он больше тебя не донимал. А со временем все утихнет…

— Конечно, незачем главному рутенскому вещуну дурочка юродивая, — всхлипнула я. — Ты же длительность обряда не отмеряешь. Последнего ума меня лишить хочешь?

Князь остановился:

— Честно? Я и не знал. Чем отмеряют? Формулой? Может, подскажешь магические слова?

Я бы махнула рукой, если б могла.

— Да что угодно сойдет. Хоть скороговорка какая или потешка.

— Ну так говори, — скомандовал господарь. — Или…

Гребень в моих волосах продолжил движение. Что делать? Как от волшбы отклониться? Эх, была бы на моем месте бабушка! А я-то хороша. Даже и не расспросила Ягу, как ей забывания удалось избежать, какие такие хитрые приемчики ей в том помогали. Я же точно помню — чесала я ее косы заветным гребешком, слова бормотала, искры волшебные летели из-под пальцев. Эх, бабуля, поздно ты мне приснилась…

— Ты передумала? Я буду продолжать до момента, пока не удостоверюсь, что колдовство сработало. А я, как ты понимаешь, могу быть пристрастен в этом вопросе. Для меня лучше больше, чем меньше…

— Погоди! — взмолилась я. — Мне же прикинуть надо, сколько нужно забыть, до какого момента я помнить себя буду.

— Поторопись, птица моя. Времени у нас с тобой очень немного. Человек Трисветлого Ива вот-вот захочет посмотреть на маленькую рутенскую ведьму, которую видели в компании валашского князя. Михай, конечно, хорош в заговаривании зубов, но и его способностям есть предел. И не вздумай меня обмануть. — Злыдень будто прочел мои мысли. — Если у тебя в голове останется хотя бы тень воспоминания, они это почуют. И тогда все наши старания будут напрасны.

Когда меня бабуля доксовы закорючки заставляла учить? Сколько же годков мне было? Мы как раз на пряничных человечках тренировались. Еще зима на дворе была, навроде этой — лютая да морозная. Так семь лет мне было или все-таки восемь? Сейчас даже и не упомню…

До моего слуха донеслось бряцанье оружия. Караульщики на дворе с кем-то переговаривались.

— Начинай! — В голосе господаря звенел металл.

Эх, была не была! Я повиновалась. Дрожащие губы произносили слова детской считалки. И абсолютно безобидные звуки приобретали жуткий колдовской смысл.

«Белка прыгала-скакала». Р-р-раз!

Выбеливается замаранный кровью снежок, Марианна Алансон выдергивает из моей груди трехгранное лезвие…

«И на ветку не попала…» Два!

Я опускаю подол франкского платья, делаю шаг назад, кудесница Инесса прячет в шкатулку прозрачные слюдяные туфельки…

«А попала в царский дом…» Три!

Взлетает на законное место табличка элорийской эмбахады…

«Где сидели за столом…» Четыре!

Исчезают за кромкой леса нарядные стольноградские башенки…

«Царь, царевич, король, королевич…» Пять!

Из расползающейся во все стороны огненной пелены восстают бревенчатые стены придорожного трактира…

«Сапожник, портной…» Шесть!

Спиной вперед ковыляю я по дорожке, выложенной желтым кирпичом…

«Кто ты будешь такой?» Семь!

Лешачий морок, раскинутые руки Небесной пряхи, приметные заросли чертополоха. Огромный рыжий зверь глумливо щурится на меня из кустов, насаживая на колючки уже слегка сморщенные осенние яблоки.

«Ёжкин кот!» — думаю я за мгновение до того, как забыть о его существовании.

ЭПИЛОГ

Дарина летела сквозь ночной лес, как брошенный из пращи камень. Голые ветки кустов хлестали по бокам, пружиня от плотной серой шерсти. Мышцы ног, плеч, спины, напряженная стрела хвоста — все двигалось слаженно, в едином быстром ритме, доставляя ей ни с чем не сравнимое удовольствие. Выбежав на холм, Дарина подняла морду к полной ноздреватой луне и протяжно завыла: «У-у-у! Богиня ночи, среброликая Тзевана, благослови мою охоту-у-у! Пусть погоня будет радостной, а добыча сытной. Бойся меня, враг, бойся суку из рода Мареш… Выслежу, настигну, загрызу-у-у…» Горло мягко вибрировало в такт грозной песне, шерсть на загривке стояла дыбом. Сквозь привычные ночные запахи пробился еще один — густой, волнующий… Запах самца. Дарина чуть опустила голову, вбирая четкий след, заворчала, ощерившись на приближающуюся фигуру. Крупный серебристый переярок взбирался на холм осторожно, дружелюбно помахивая хвостом.

А потом была погоня. Задорная, злая, вымоленная полуночным камланием. И вырывалось из пасти горячее дыхание, и прогибался наст под невесомыми подушечками лап, и кружились, кружились снежные вихри… «Эх, лютень, морозный месяц. Что ж ты со мной делаешь? Зачем толкаешь на гон меня, почти старуху? — думала она, неплотно смыкая зубы на взъерошенном загривке молодого волка. — Пристало ли почтенным матронам с пацанвой баловать?» Волк жалобно поскуливал, признавая ее превосходство. Радость победы переполняла Дарину, а под шкурой уже жаркими ручейками разливалось вожделение. «Такова уж она, суть волчья. Лучше и не бороться с ней, а отдаться песне бурлящей крови, запаху чужого разгоряченного тела. Ты же хочешь этого, среброликая?» И еще ниже опускалась к лесу проказливая луна, будто благословляя своих питомцев.