Записки хроноскописта - Игорь Забелин

— Месхишвили уже лет сорок о нем ничего не слышал…

— Та-та-та! Это, пожалуй, потруднее, чем найти клад, — сказал я, мысленно повторяя про себя фамилию Розенберг и вспоминая письмо Мамаду Диопа. Неужели простое совпадение?.. Впрочем, Розенберг — распространенная фамилия.

— Но есть и другой путь, — сказал Петя.

— Розенберг! — перебил я. — А что вы еще о нем знаете?

— Ничего. Месхишвили до сих пор жалеет, что он загадочно исчез. Говорит, что это был талантливейший ориенталист. Погиб, наверное, в гражданскую войну.

— Любопытно. А что за другой путь?

— Месхишвили сказал, что в Москве, в архиве Вахтанга Шестого, есть документы, относящиеся к торговому дому Хачапуридзе.

— Н-да. И все-таки вам лучше заняться дипломной работой, Петя, — сказал я. — Поверьте мне. И зачетами тоже.

— Придется, — вздохнул Петя. — Но архив Вахтанга я все-таки просмотрю. Там есть опись документов на русском языке, а отдельные странички кто-нибудь переведет…

Вторичное появление Розенберга на нашем горизонте не произвело впечатления на Березкина.

— Опять гадание на кофейной гуще, — сказал он.

Давай не спеша заниматься Африкой, а на всяких Хачапуридзе или Розенбергах поставим крест…

— Я бы только обратил твое внимание на два момента. Во-первых, теперь нам ясно, что у Хачапуридзе имелись основания волноваться. И не зря он упрашивал сына поскорее вернуться — он хотел передать ему какие-то секретные сведения. Значит, хроноскоп сработал точно… Во-вторых, один из Розенбергов имеет все-таки некоторое отношение к Африке — он пытался похитить Белого Мыслителя в Касабланке…

— Согласен, что один из Розенбергов имеет отношение к Африке. Но не к шестнадцатому столетию, — упрямо сказал Березкин. — И хватит с нас путаницы. Не морочь ни себе, ни мне голову. Отправляйся-ка, хоть мысленно, в Сахару.

Мне далеко не сразу удалось переключиться на мысленное путешествие через Сахару, но размышления о последнем письме Мамаду Диопа, о Касабланке невольно вызвали у меня воспоминания и о других портовых городах Марокко, которые мне довелось посетить, — о Рабате, Сале, например.

Я думаю, что венецианские, или генуэзские, или марсельские купцы, торгуя в средние века с Марокко, пользовались главным образом ее средиземноморскими портами, но совсем не исключено, что заходили они и в атлантические — в Сале, в Рабат… Первый из них был основан еще карфагенскими мореплавателями, а второй, много позже, берберийскими военачальниками из династии Аль-мохадов. К тому времени, которое нас интересует, эти города уже были близнецами: их разделяла лишь неширокая река Бу-Регрег…

Вторично — уже в собственном воображении — поднялся я на башню Хасан, что царит над Сале и Рабатом. С ее верхней площадки открывается великолепный вид на развалины крепости Шелла, на долину реки, на оба города — они необыкновенно красивы сверху, особенно их белокаменные европейские кварталы с пальмами на тротуарах, возникшие уже в нашем веке… Впрочем, европейские кварталы мне не нужны. Я хочу увидеть Рабат и Сале такими, какими были они в конце шестнадцатого столетия, когда неведомый мне купец привез из Венеции в Марокко — все равно в какой ее порт — Белого Мыслителя.

Задача моя не так трудна, как может показаться: древний облик городов и страны можно восстановить по многочисленным еще в Марокко приметам старины.

Паруснику, подходившему к устью реки Бу-Регрег, прежде всего открывалась могучая крепость Казба, возвышающаяся на крутом обрыве к океану. Стражники, не отходя от пушек, внимательно следили за приближающимся кораблем, и весть о его прибытии передавалась в порт… Все крупные приморские города Южной Европы имели в портах североафриканского побережья своих консулов, и, надо полагать, венецианский консул встретил корабль, идущий под флагом его родного города.

Я глубоко убежден, что среди купцов, находившихся на венецианском корабле, был и купец-араб — только он мог доставить Белого Мыслителя в Дженне. (Предположение же, что его могли перепродавать из рук в руки настолько неприятно мне, что я заранее отказываюсь от него).

Итак, купец сошел на берег. Ему не требовалось подниматься на верхнюю площадку башни Хасана для того, чтобы бросить с высоты птичьего полета взгляд на свою страну — он слишком хорошо знал ее.

Поэтому араб-купец равнодушно миновал невольничий рынок, что раскинулся у самой башни (к колоннам недостроенного дворца там приковывали черных и белых рабов), и исчез в узких пыльных, прокаленных солнцем улицах города, заполненных мелкими торговцами, солдатами, нищими, муллами, среди которых робко пробирались женщины в густых паранджах, сделанных из конского волоса…

Наш купец, конечно, посетил знакомых марокканских купцов, с которыми имел давние деловые связи, и они степенно беседовали — не торопясь выкладывать все, что знают, — сидя на дорогих коврах, сотканных руками маленьких девочек. (Я сам видел в крепости Казба, утратившей ныне всякое военное значение, ковродельческий кооператив, в котором работают девочки, начиная с трехлетнего возраста: их маленькие гибкие пальчики тоньше и лучше, чем пальцы взрослых, наносят цветные узоры на белую канву ковра)… Только что прибывший купец — а мы допускаем, что конечной целью его был город Дженне, — разумеется, интересовался, не слышно ли чего-нибудь о подготовке караванов в Судан, в Дженне или Тимбукту, и получил от компаньонов исчерпывающие сведения…

Транссахарские караваны, очевидно, комплектовались во внутренних районах страны, и купец наш отправился в Фее, столицу и крупнейший торговый и культурный центр Марокко. В шестнадцатом веке Фее уже вступал в период упадка, но это был еще огромный город с населением в несколько сот тысяч, с мощными крепостными стенами, с шумными многолюдными рынками, знаменитым старинным университетом — некогда в нем учился будущий Лев Африканский.

Заплатив пошлину, наш купец миновал городские ворота и вновь смешался с толпой, — думаю, он стремился поскорее укрыться в надежном доме, адрес которого ему дали в порту друзья.

Мне трудно определить степень опасности, которой подвергался наш купец, но, во всяком случае, она существовала: Коран категорически запрещает скульптуру, живопись с изображением человека или животных; всякие попытки изобразить себе подобных расцениваются как соперничество с Аллахом и сурово караются фанатиками-мусульманами.

Купец же — не забудем этого! — скрывал под своими широкими одеждами Белого Мыслителя. Кстати, много повидавшие на своем веку купцы отличались в те времена подчас более широкими и вольными взглядами на религию, чем прочие смертные.