Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

— Погоди, — сказала Анна Урбанова, подошла к крану, вымыла руки, дрожавшие от радостного возбуждения, и вышла в соседнюю комнату. Ондржей слышал, как она возится там, и опасался, что мать хочет показать ему фотографию жениха.

Анна Урбанова вышла из прохладной, чистой комнаты, у порога которой дети всегда разувались, чтобы не наследить, и где она не любила открывать окно, чтобы туда не нанесло пыли со двора. Она бережно несла перед собой черную шубу, от которой на всю кухоньку разнесся запах нафталина. Шуба, надетая на плечики, словно человек, шла перед матерью и закрывала ее лицо. В другой руке Анна сжимала небольшой овальный футляр. Она оглянулась.

— Занавеска задернута?

Положив шубу на стул, который она перед этим тщательно вытерла фартуком, Анна подошла к двери, заперла ее на ключ.

— Пойди сюда!

Она нажала кнопку — крышка футляра отскочила. На желтой бархатной подкладке лежала громадная бриллиантовая капля на цепочке. Мать протянула руку к Ондржею.

— Его подарок. Руженке на рождение, — произнесла она, как купец на ярмарке, и снова свысока смерила сына взглядом, как при словах об отвергнутой жене Хойзлера. — Настоящий! — подчеркнула она, когда сын продолжал молчать, и вопрошающе поглядела на него.

— Хм, красиво, — сказал Ондржей и отвернулся.

Мать подошла к нему с открытым футляром.

— Это не стекляшка, — настаивала она, — посмотри на фирму!

Ондржей не оборачивался.

— Я нарочно ходила справляться к Киршбауму, — продолжала Анна, понизив голос, и тем же шипящим шепотом исповедницы назвала цену. — Но прошу тебя, Ондржичек, — и она виновато улыбнулась, — не говори Руженке, что я тебе показывала это. Знаешь ведь, какая она бывает чудная. Подумает, что мы хвастаемся. А шуба… — И она поспешила к шубе, но Ондржей резко прервал ее.

— Скажите, он действительно женится на ней или это только так?

Мать остановилась с шубой в руке, держа ее перед собой, как щит.

— Что ты говоришь! — ужаснулась она. — Что ты только говоришь! Он на Руженку смотрит, как на святую. Видел бы ты их вместе. Первым делом он устроил ее манекеншей к Хорсту, чтобы ей не служить в мужской парикмахерской. А как только будет готов развод, они поженятся, и Руженка переедет к нему на Бубенеч. У него там вилла, его собственная, все его собственное… У нее, — презрительно сказала Анна об актрисе, — ничего своего не было (сын чему-то сдержанно усмехнулся). Такой порядочный человек! — горячо продолжала Анна. — Руженку боготворит. Они передо мной не таятся. Он меня уважает как мать.

Ондржей поморщился, как будто у него заболел зуб.

— А это он, наверное, подарил вам? — спросил он, быстро показав на шубу, и отвернулся. — Я уже видел, можете убрать.

— Правильно! — подтвердила мать, просияв. — Ты догадался? Это кролик, — сказала она и нежно погладила мех. — Но какой! Электрический! От котика не отличишь. — Она подула на мех. — А какова подкладка! Шелковый сатин! Ты ведь в этом и сам разбираешься. Это он мне подарил к праздникам, — говорила она прочувствованно, подходя к сыну с подарком.

Ондржей больше не мог сдерживаться.

— А не сказали вы ему за это «целую руку»? — выпалил он. Мать уставилась на него. — Разве мы хуже, чем этот… ваш жених? Чему вы так угодливо радуетесь? Как можно так унижаться? Нет у вас ни капельки гордости!

Мать покраснела, вид у нее стал невыразимо жалкий: углы рта скорбно опустились, казалось, она вот-вот расплачется. Сын уже пожалел, что не сдержался, не промолчал: все равно ни к чему все это. Анна, однако, сразу подобралась, и лицо ее приняло сердитое выражение. Ондржей опасался, что она произнесет одну из тех возвышенных речей, от которых он убегал еще в детстве (но из которых все же, сам того не сознавая, кое-что почерпнул). Вот сейчас мать перечислит все свои жертвы и скажет, что нынче от людей не дождешься благодарности. Но Анна Урбанова поджала губы, насупилась, молча и величественно взяла одной рукой шубу, другой — футляр и направилась в комнату. В дверях она обернулась.

— Честное слово, — бросила она через плечо, — поневоле подумаешь, что ты завидуешь Ружене. — И она захлопнула локтем дверь, закрыв этим путь к примирению.

Женские колкости настолько вздорны, что и сказать нечего, подумал Ондржей.

В ателье мод Хорста, расположенном в двух шагах от Пршикопов по улице Неказанке, шьют из лучших тканей и большей частью вручную. Хорст держал пять тщательно подобранных манекенш, из которых Ро Урбанова воплощала тип прелестной шалуньи и плутишки, еврейка Руфь — тип международных вамп из восточных экспрессов и казино, а безгрудая Геда демонстрировала туалеты для почтенных пожилых дам. Еще две манекенши, Мэри и Анна, подменяли любую из главных манекенш, когда те, проспав, опаздывали на работу; они же демонстрировали прошлогодние модели перед случайными заказчицами.

Манекенши приходят в десять, утренние визиты заказчиц начинаются без четверти одиннадцать. Ро откладывает вышивание или карты, бросает сигарету и за занавесом, где пахнет тканями, пудрой и всем, что присуще только женщинам, снимает собственное платье и надевает модельное, делая это с медлительностью, которая быстрее торопливости. Она знает наизусть каждую застежку. Она привыкла переодеваться пятьдесят раз в день и создавать себе настроение в тон платью.

Салон был длинный, тихий, как радиостудия, с вереницей зеркал, незаметно удлинявших фигуры, и меблировкой в стиле какого-то Людовика. Ружена выбегала, как веселый мальчишка на мороз, когда на ней был спортивный костюм, выходила мелкими шагами в платье французского покроя, медленно выступала, привычно сощурив глаза, когда на ней было вечернее платье, спускавшееся со стройной, до пояса обнаженной и совершенной, гибко выгнутой спины. В обычном дневном платье Ружена двигалась просто, к этой простоте ее долго не могли приучить. Ружена прохаживалась в платье, словно показывая, как прекрасна станет жизнь той, которая будет носить его. Потом принимала перед заказчицей несколько заученных поз манекенши: вытягивалась, как солдат, поднимала руки, как кукла, поворачивалась сначала боком, показывая упругую грудь, затем — спиной, так что была видна округлость изящных высоких ягодиц, и, сделав еще один поворот, как манекен в витрине, заканчивала четвертой позой — «второй профиль». Заказчица смотрела на нее, сосредоточенно наморщив лобик, стараясь запомнить фасон для того, чтобы — кто знает! — поскорее побежать с ним к дешевой пригородной портнихе. Сама себя накажет этим! А Ро уже быстрым и обычным шагом, с отражением триумфа на лице, возвращалась в кабину, для того чтобы, переодевшись, демонстрировать новое чудо. Директриса провожала ее сдержанным взглядом, который ничего другого не говорил, кроме как: «Мы — это мы».

Первое время Ружена стеснялась заказчиц, чувствовала себя под их взглядами, как голая на улице. Но вскоре она обнаружила, что заказчицы боятся ее. Манекенша была законодательницей, у манекенши были правильные пропорции, манекенша диктовала. В прихотливом и призрачном мире нарядов, покупаемых в кредит (чем знатнее дама, тем больше она злоупотребляет кредитом), среди вереницы жадных модниц и влюбленных мужчин с чековыми книжками, в ателье мод Хорста, этой промежуточной станции между банком и курортом Сен-Морис, в маскараде модных сезонов цвело молодое тело Ружены. Его здесь одевали в изысканные туалеты, придававшие Ружене огромную самоуверенность, хотя в сердце девушки еще не зажила рана, нанесенная Карелом. Но это тело было совершенным и в ванной, когда Ружена сбрасывала с себя все наряды. Жены богачей, фабрикантов и помещиков созерцали Ружену с почтительной завистью. Когда эти дамы неудачно влюблялись в один из продемонстрированных ею туалетов и надевали его в примерочной кабине, они выглядели совершенно карикатурно. А Ро прохаживалась, как фламинго перед стаей уток, крякавших от восхищения. Эх вы, гусыни, курицы, индюшки, с грубыми голосами, бойтесь меня до смерти! То-то будет шуму в птичнике, когда я прорвусь туда. Ш-ш, ни звука! Ружена уже поумнела. Пока что она изображала прелестную озорницу и демонстрировала пляжные пижамы.

Бесспорно, существует ряд признаков, по которым можно классифицировать мужчин и каждого отнести к определенному типу. Мы не стали бы навешивать ярлык на тех, кого любим, но с Хойзлером можно спокойно сделать это. Итак, в отличие от прирожденных ревнивцев и Отелло, которые держат красивую жену под крепким замком, Хойзлер был из тех людей, которые любят бахвалиться женой. Такому нужно, чтобы на его жену оглядывались встречные. Если на нее не будут обращать внимания, муж начнет подозревать, что сделал неудачный выбор, и даст жене понять это.

Адвокату льстило, что его жена — актриса, он радовался, видя ее на сцене, сиял, сидя в ложе, и выслушивал за нее комплименты. Он ревниво оберегал не ее добродетель, а ее славу; к рецензиям в газетах он был еще чувствительнее, чем сама Власта. Да, в Праге, где бы ни появились супруги Хойзлер, их провожали взглядами и шепотом: «Это Тихая!»