Нестор Летописец - Андрей Михайлович Ранчин

убиении первых по времени прославления русских святых, князей Бориса и Глеба. Создатель первого на Руси монашеского жития, описавшего подвижничество третьего русского святого, Феодосия Печерского. Вероятный составитель «Повести временных лет» — первого русского исторического труда, дошедшего до нас почти в исконном виде. В 1643 году вместе с другими печерскими преподобными Нестор был причислен к лику святых киевским митрополитом Петром Могилой. В 1762 году он и другие подвижники Киево-Печерской обители были признаны общерусскими святыми указом Святейшего синода[607]. Но в памяти поколений Нестор остался именно Летописцем. По замечанию исследователя летописания и биографа нашего героя, «„Повесть временных лет“ Нестора ‹…› оказалась произведением необычайной жизненности: несмотря на недовольство ею и желания ее переделок, она сохранилась как целое произведение, не будучи закрыто или отстранено какой-либо последующей летописной работой. То начало несомненно общерусского летописания и оживляющее его чувство единой Русской земли, которым отмечено летописание поры разработки его в Печерском монастыре, постепенно исчезает и суживается, доходя в существе до киевского провинциализма и княжеского личного интереса.

Недаром поэтому наша древность так упорно держалась за „Повесть временных лет“, высоко ставя в ней не только литературный талант и широкое образование автора, но и высоко чтя ту общерусскую традицию, которая сложилась в Печерском монастыре, наполнила все изложения „Повести“, сделав ее той книгой, без знания которой не мог обойтись ни один образованный человек, на которой учились знать свое прошлое, не как набор фактов и сведений, а как живое национальное ощущение себя, как исторического народа. Когда всё больше и больше стала политически распадаться „Русская земля“ и уже заглохла общерусская традиция Печерского монастыря, „Повесть временных лет“ оставалась тем историческим памятником, который будил во всех углах рассыпавшегося единства Русской земли память о своем великом прошлом и о том, что все мы — общих дедов внуки»[608]. На протяжении столетий в самых разных княжествах, епархиях и городах Руси — в Киеве и Владимире-Залесском, в Галиче и Москве — летописи неизменно начинались трудом Нестора, пусть и отредактированным его преемниками на ниве историописания. И это не было случайностью, исторической прихотью: «По широте замысла и богатству материала труд этот свидетельствует о зрелом и много размышлявшем составителе, усвоившем все общерусские заветы великих основоположников Печерской обители, сумевшем углубить это наследие и дать ему широкую историческую перспективу. По отношению к своим предшественникам Нестор занял почетную позицию и без труда закрыл своим произведением их раннейшие попытки. Недаром исторический вкус древности остановился на „Повести временных лет“ с таким постоянством, и все последующие попытки, где бы и когда бы они не (так! — А. Р.) возникали, считали своим долгом примыкать к этому общерусскому наследству Нестора: „Повесть временных лет“ всегда переписывалась, чтобы с нее начинать даже позднейшие своды»[609].

Бессчетные поколения знали и знают историю Киевской Руси «по Нестору». Помнят увлекательные, страшные, печальные истории, им записанные. О Вещем Олеге, не избежавшем предначертанной судьбы и умершем от укуса змеи, выползшей из черепа любимого коня. Об Ольге, жестоко отомстившей неразумным древлянам и спалившей их город Искоростень. О простодушных печенегах, обманутых находчивыми белгородцами, убедившими степняков, что их земля родит из своего глубокого лона кисель и питает им. Найденная Нестором дата призвания варягов Рюрика, Трувора и Синеуса северными славянскими и финно-угорскими племенами — 862 год — на многие столетия сделалась начальной точкой восточнославянской и русской истории и государственности, и отмахнуться от нее, несмотря на условность, приблизительность не дано и современным высокоумным ученым. Из реальной личности Нестор превратился в символ первого историка — наивного, чуждого методам строгой науки, но пытливого, честного и искусного. Современный украинский историк, более чем критически относящийся к «Повести временных лет», тем не менее констатировал: «История Киевской Руси возникла как комментированный пересказ летописи. Преимущественно такой она остается и сегодня. Но ни в какой другой области наука не оказалась так зависима от летописной повести, как в суждениях о возникновении Киевского государства. Летопись рассказывает о расселении славян вдоль больших рек, о том, как они были „обидимы“ хазарами, как призвали на княжение варяжских князей, освободивших их от чужеземной дани; как Олег захватил Киев, убив Аскольда и Дира, как осаждал Царьград и отомстил неразумным хазарам; как древляне убили князя Игоря, а его жена Ольга жестоко отомстила за то; как ходил в походы Святослав и как крестился Владимир. Ту же историю, но более темным языком, рассказывает наука: о славянской колонизации Восточноевропейской равнины, о призвании скандинавского княжеского рода и заключении с ним „договора“, о возникновении государственного образования на севере с центром в Новгороде и объединении его с государственным образованием на юге, вокруг Киева, о расширении территории путем подчинения племенных княжений и внешнеполитическом противостоянии с Хазарским каганатом и Византийской империей. Эти научные проблемы (а на самом деле — эпизоды летописного рассказа) обсуждаются из книги в книгу, с различными, как кажется исследователям, толкованиями, но в порядке и контекстах, предложенных летописью. Даже историки, не склонные простодушно доверять ее свидетельствам, выстраивают свои аргументы как оппонирование древнему автору. Летописный рассказ, следовательно, служит своего рода стержнем, на который — соглашаясь или оспаривая — историки нанизывают свои интерпретации. Этому же способствует и традиция начинать историографические обзоры едва ли не с трудов XVIII века, но в любом случае — с толкования перелагателей летописи Карамзина и Соловьева (а в украинской традиции — Грушевского), неизбежно помещающая всякий новый разговор внутри воспроизводимой этими авторами повествовательной структуры летописи. Синтезы ранней истории Руси оказываются попросту переводом летописи на язык науки»[610].

Замечательный историк и публицист первой эмиграции Георгий Федотов горько посетовал однажды на то, что Древняя Русь в отличие от средневекового Запада не приобщилась к изысканным и бесценным плодам античной цивилизации — всё это богатство заменила ей одна, пусть и великая книга — Библия: «И мы могли бы читать Гомера, философствовать с Платоном, вернуться вместе с греческой христианской мыслью к самым истокам эллинского духа и получить, как дар („а прочее приложится“), научную традицию древности. Провидение судило иначе. Мы получили в дар одну книгу, величайшую из книг, без труда и заслуги, открытую всем. Но зато эта книга должна была остаться единственной. В грязном и бедном Париже XII века гремели битвы схоластиков, рождался университет, — в „Золотом“ Киеве, сиявшем мозаиками своих храмов, — ничего, кроме подвига печерских иноков, слагавших летописи и патерики». Но тут же гордо добавил: «Правда, такой летописи не знал Запад»[611].

Сюжеты «Повести временных лет», пришедшие из устной словесности, в XIX столетии вернулись обратно в