Роберт Бернс - Рита Райт-Ковалева

Пока что я с удовольствием посылаю редакции свою оду, только прошу поместить ее без упоминания обо мне, как будто она случайно попала им в руки. Более того, если мистер Перри, в чьей порядочности после вашей рекомендации я не сомневаюсь, укажет мне адрес и путь, по которому ему можно направлять почту так, чтобы об этом не проведали шпионы, безусловно следящие за его перепиской, я буду время от времени пересылать ему всякие пустяки, которые напишу... Мне давно хотелось испробовать свои силы в небольших прозаических опытах, и я предполагал обнародовать их через какую-нибудь газету. Если они будут того стоить, я с удовольствием предоставлю их мистеру Перри.

Кстати, нравится ли вам такая безделка?

Ярлычок на карету знатной дамы

Как твоя госпожа, ты трещишь, дребезжа,Обгоняя возки, таратайки,Но слетишь под откос, если оси колесНенадежны, как сердце хозяйки!

Если ваши друзья считают, что стоит это напечатать, — пожалуйста!»

Перри напечатал «Шотландскую оду», но эпиграмм публиковать не стал — мало ли кто мог принять на свой счет, например, такие дерзкие строки:

Надпись на могиле честолюбца

Покойник был дурак и так любил чины,Что требует в аду корону сатаны.— Нет, — молвил сатана. — Ты зол, и даже слишком,Но надо обладать каким-нибудь умишком!

6

Очень грустно читать письма Бернса этого периода — начала 1795 года. Видно, как человек разрывается между будничными делами, служебными поездками — он заменял главного инспектора, и ему приходилось ездить в дальние деревни — и творческой работой. Давно рассеялась легенда о том, что в последние годы жизни Бернс мало писал и вел разгульную жизнь. Когда были восстановлены даты написания многих его песен и стихов, сразу стало ясно, что никогда, даже в самое лучшее время, поэтический гений Бернса не проявлялся с такой силой и никогда обстоятельства так этому не препятствовали.

«Как быстро проходит жизнь! — пишет он миссис Дэнлоп (в том самом письме, где он удивлялся «нытью» Мура по поводу казни короля Людовика). — Кажется, совсем недавно я был мальчиком, только вчера стал юношей, и вот уже я чувствую, как от старости костенеют суставы и коченеет тело...»

Все чаще говорит он в письмах о том, что счастье человека — в руках самого человека, и сетует на свою беспомощность:

«Боже правый! Почему наши стремления так расходятся с нашими возможностями? Почему самое великодушное желание — сделать других счастливыми — бессильно и бесплодно, как порыв ветра в безлюдной, бескрайной пустыне? Как много мне встречалось на жизненном пути людей, которым я с такой радостью сказал бы: «Ступай! Будь счастлив! Знаю, что сердце твое ранено презрением гордецов, которых случай поставил над тобой или, что еще хуже, в чьих руках, быть может, все благополучие твоей жизни. Не беда! Взойди на скалу Независимости и со справедливым презрением взирай на их мелкие душонки. Пусть недостойные трепещут от твоего негодования, а глупцы падут ниц пред твоей насмешкой. А ты раздавай радость достойным, и я верю, что ты и сам станешь счастлив этим!»

Почему я должен пробудиться от этой блаженной мечты и понять, что все это лишь сон? Почему я, в пылу великодушного восторга, чувствую, что я нищ и бессилен, что не могу отереть хоть одну слезу с глаз Горя, хоть раз утешить любимого друга?

Толкуют о реформах! Бог мой! Какие реформы я произвел бы среди сынов и даже среди дочерей человеческих! Мигом слетели бы с высоких постов все болваны, которых вознесла легкомысленная фортуна... Вот только с подлецами я не знал бы, что делать, а их очень много! Впрочем, будь мир устроен по-моему, в нем не было бы ни одного подлеца!»

Но пока что подлецы в силе. Они ссылают ни в чем не повинных людей на каторгу, они рубят головы, вешают, они заливают кровью поля Франции и прибрежный песок солнечной Италии.

Как же сказать, что ты против них, как пожелать здоровья и сил борцам за свободу, как на весь мир крикнуть, что человек имеет право говорить все, что он думает, — если только слова его правдивы, если он стоит за добро, за свет, за будущее свободного человечества?

Поднять тост так, чтобы поняли только друзья, написать песню, которую будут петь все, кто любит свободу:

За тех, кто далеко, мы пьем,За тех, кого нет за столом.А кто не желает свободе добра,Того не помянем добром...

Свободе — привет и почет!Пускай бережет ее Разум.А все тирании пусть дьявол возьметСо всеми тиранами разом!

За тех, кто далеко, мы пьем,За тех, кого нет за столом.За славного Тэмми, любимого всеми,Что нынче живет под замком.

Да здравствует право читать,Да здравствует право писать.Правдивой страницыЛишь тот и боится,Кто вынужден правду скрывать...

7

Синий мундир с красными отворотами, белый кашемировый жилет, белые лосины, гетры... Круглый кивер, с левой стороны отворот, на нем золоченая кокарда с черным пером. На мундире — золотые пуговицы с буквами: К. В. Д. — Королевские Волонтеры Дамфриза.

Роберт Бернс великолепен в новой форме, хотя ее пришлось заказать в долг: никогда еще семье не приходилось так туго. Бернс исполнял обязанности старшего инспектора, ему приходилось много ездить, а где поездки, там лишние расходы. Но форму заказать надо было непременно: Бернс сам принимал участие в организации отряда волонтеров, сам предложил дважды в неделю проводить военные занятия по два часа.

Неужто он собирался воевать, он, кто еще в молодости писал «о прикрытом лаврами разбое», он, ненавистник войны, «демона разрушения»?

Нет, он не хочет воевать, он хочет только защищать свою страну: ходят упорные слухи, что французы готовят флот к высадке на Британские острова.

Бернс недаром читал Тома Пэйна. Не только слова о правах человека запали ему в душу и воплотились в гениальных строках «Честной бедности». Он мог бы сейчас повторить и слова Пэйна о войне:

«Твердо верю, что никакие сокровища мира не могут заставить меня поддерживать захватническую войну, ибо я считаю ее разбоем. Но если грабитель врывается в мой дом, жжет и разрушает его...»

И хотя «грабитель» еще не ворвался в дом, Бернс готов взять в руки ружье и дважды в неделю шагать по площади Дамфриза.

Февраль, холод, мокрый снег... После учения все волонтеры греются в таверне Хислопов: сам мистер Хислоп тоже затянул толстый живот ремнем и командует взводом. За столом Сайм, Бернс и доктор Максвелл всегда сидят рядом. На них косятся несколько человек, принадлежащих к «Клубу верноподданных»: трех друзей считают «вольнодумцами», «якобинцами» — словом, за ними все время кто-то подсматривает, вечно кто-то подслушивает их разговоры.