Крутая волна - Виктор Устьянцев

— А што оно едакое — дехрет? — спросил совсем дряхлый старичок, приставляя ладонь к уху.

— Закон, стало быть.

— Ага, про закон давай, это надо.

Петр встал, снял шапку, тихо заговорил:

— Декрет о мире долго вам объяснять не буду, он и так всем ясен. Войну надо кончать — вот и весь сказ. Но как ее кончить? Товарищ Ленин говорит, что нам нужен мир без аннексий и контрибуций. Это значит, нам ничего чужого не надо, и с нас ничего не должны брать ни деньгами, ни хлебом, ни землей. Чтобы, значит, по — хорошему с немцами разойтись…

— Давно бы надо!

— Вон сколь голов сложили, а за что?

— Верно, — подхватил Петр, — за что воевали? Разве кому из вас нужна была эта война, нужны были эти Дарданеллы? — И опять пояснил: — Дарданеллы— это, стало быть, пролив промеж болгар и турок…

Теперь все внимание было приковано к Петру. Ирину оставили в покое, и она могла осмотреться.

Сходка проходила в большой избе с четырьмя окнами, с огромной, занимавшей пол — избы печью и полатями. Наверное, в избе никто не жил или перед сходкой из нее все вынесли, потому что, кроме грубо сколоченного шаткого стола и трех скамеек, ничего не было. Но, приглядевшись внимательно, Ирина заметила на шестке чугунок, на полатях — подушку в цветастой наволочке, а на печи — прислоненные к чувалу пимы и мальчонку лет пяти, свесившего из‑за чувала головенку со свалявшимися волосами. Она долго не могла угадать, кто же его родители, пока мальчик не захныкал:

— И — ись хосю!

На него зашикали сразу несколько человек, мальчонка спрятался за чувал.

Петра слушали внимательно, лишь иногда переспрашивали. Мрачный мужик молча, должно быть сомнительно, то терзал темную бороду, то методично сквозь красный проем губ в ней сплевывал на пол кожуру семечек, делал он это не совсем ловко, иные кожурки застревали в бороде и среди темных ее волос казались белыми неупавшими каплями. Один раз почти безучастно мужик поинтересовался:

— А с ерманцем‑то как будем?

— Да ведь с им вроде на замиреиье пошли, — объяснил веселый лысый старичок, сидевший под порогом среди девок, и тут же что‑то шепнул им. Видимо, в ответ на его шутку робко всплеснулся смешок, но Егор строжисто глянул на девок, они тут же зажали ладошками смешок, и опять водворилась тишина, которую нарушил возникший за чувалом тонкий голосок:

— И — и-сь!

Егор строго сказал:

— Авдотья, дай ты ему, горлопану, что‑нибудь, пусть не мешает.

С лавки поднялась женщина в старой, застиранной до неопределенного цвета кофте, с грохотом отодвинула заслонку, вынула из печи глиняную плошку и сунула ее за чувал:

— На ты, холера, подавись!

Голова мальчика исчезла.

«Неужели они вот так и живут? У них же совершенно ничего нет!»

Теперь Ирина почти не слушала, о чем говорит Петр, а смотрела на эту женщину, хозяйку дома, старалась понять, почему она с таким озлоблением крикнула «подавись». «Разве можно так на ребенку? Ну ладно, пусть нужда, даже нищета, но ведь он в этом не виноват, он еще ничего не понимает, просто хочет есть, вот и просит…»

Петр говорил долго, под конец его начал душить кашель, хозяйка дала ему ковшик воды. Пока Петр пил, заговорил мужичок с пустым рукавом. Он стал рассказывать, как ему оторвало Руку. Говорил он трудно, будто выдавливал из себя все эти неуклюжие, словно бы мятые слова:

— …Ка-а-ак полыхнет! Тут я без памяти очутился. А оклемался — руку, чую, жгет, как желе зом каленым в кузне у Егора. Глянул, а руки‑то и нет! Лежит она отдельно, пар от ее исходит… Должно быть, эта история была уже всем знакома, мужичка слушали плохо, рябая девка, сидевшая рядом с веселым старичком, тихо пропела:

Кыргыз молодой купил поросенка, Всю ночь целовал, думал, что девчонка.

Пела она тихо, но голос у нее был звонкий, чистый, наверное, именно от него, а не от слов частушки отошли и другие, общий хохоток прокатился по избе, даже Егор смягчился:

— Дарьюшка, ты бы хоть общество уважала… Пусть рассказывает.

Но безрукий уже обиженно умолк. После него говорили еще трое или четверо. Ирина почти не слушала их, все думала о мальчике, снова свесившем голову из‑за чувала. «Наверное, его отец погиб на войне, мальчик растет сиротой, в тягость матери…»

Нюрка толкнула ее в бок:

— На — ко погрызи! — Насыпала в горсть семечек.

Но Ирина потихоньку сунула их в карман, хотя в избе почти все грызли семечки и выплевывали шелуху прямо на пол.

— Так вот и нам надо свою власть в деревне выбрать, — сказал Егор. — Совет крестьянских депутатов. Говорите — кого.

— Вот тебя и надо в первую голову, — предложил веселый старичок.

— Нет, Силантий, его нельзя, он убивец, — возразил безногий.

— Дак это ведь когда было!

— Ты хоть сейчас сознайся, за что тогда Петра Евдокимовича молотком стукнул? — спросил Силантий.

Ирина изо всего этого поняла, что Егор когда‑то кого‑то убил молотком, и удивилась. Егор Шумов казался ей мягким и добрым человеком. «Странно…»

— Трофима!

— Энтого можно.

— А баб как же? — крикнула Нюрка. — Нас тут больше.

— Ишь чего захотела!

— У бабы только волос длинный, а ум короткий, — сказал Силантий.

— А у тебя, дедушка, уже ни волоса, ни ума не осталось, — парировала Нюрка. — Давайте хоть одну бабу да выберем в этот Совет. Ту же Авдотью, она мужика на войне потеряла…

Выбрали Авдотью, хозяйку дома. Она встала, поклонилась, развела руками:

— Спасибо, люди добрые! Только какая из меня власть? У меня и своего горюшка всласть.

— Мы тебя, Авдотья, в обиду не дадим…

На том сход и закончился. Ирина даже удивилась, как легко тут выбрали новую власть, хотя и не представляла, чем эта власть будет заниматься.

На улице бушевала метель, дорогу перемело. Ирина старалась ступать за Нюркой след в след. Ветер бросал в лицо колючие снежинки и протяжно свистел. И в этом свисте неожиданно почудился Ирине слабый писк: «И-и-ись!» Потом она еще долго не могла уснуть, вспоминая голодный взгляд мальчика.

За два дня пурга совсем занесла Шумовку снегом, не стало видно не только окон, даже крыш. Когда на третий день пурга утихла, весь угор был похож на огромный сугроб. Прямо. из снега вились тонкие струйки дыма, они поднимались почти вертикально, так было тихо. Нюрка с Ириной, вооружившись лопатами, прокапывали дорогу от крыльца к воротам. Дорога получилась глубокая, как траншея, она почти полностью скрывала Ирину, а Нюрке доходила до плеча.

Обе так умаялись, что легли спать в сумерках, не зажигая света. Петра дома не было, он пошел на заседание Совета. Из станицы приехал Федор Пашнин, он недавно ездил в Челябинск, привез какие‑то нехорошие новости. Кроме того, Совет должен был решить, как помогать сиротам.

Нюрка уснула сразу, разметалась во сне, и вдвоем им на печи стало тесно. Ирина перебралась на полати и вскоре тоже уснула.

Разбудил ее громкий стук в окно. Сначала Ирина подумала, что вернулся Петр, потом сообразила, что стучать в окно ему незачем, он и так сумел бы открыть задвижку на двери в сенях.

— Нюра, Нюра!

Однако Нюрка и не думала просыпаться, только промычала что‑то во сне. Ирина перелезла на печь, на ощупь- отыскала за чувалом пимы, соскочила на пол. В окно опять забарабанили. Ирина подошла, прижалась лицом к стеклу, но ничего не увидела: или стекло замерзло, или на улице было так темно.

— Кто там?

— Откройте, ради бога! — Голос женский, встревоженный и незнакомый.

— Идите к двери!

Ирина нащупала в печурке спички, зажгла лампу. Проснулась Нюрка, спросила:

— Чо там такое?

— Стучит кто‑то.

— Погоди, я сама открою. Кого еще на ночь глядя черт носит?

Нюрка спрыгнула с печи, не одеваясь, босиком выскочила в сени, тут же вернулась и шмыгнула снова на печь.

— К тебе это.

— Ко мне? — удивилась Ирина.

Она еще больше удивилась, когда увидела вошедшую вслед за Нюркой Акулину.

— Вы ко мне?

— К тебе, голубушка. Беда‑то у меня какая! Тимка весь огнем горит, блазниться уже ему начинает, боюсь, как бы не помер. Ты, сказывают, фершалица, дак помоги, ради христа!

Ирина вспомнила полненького, крепкого мальчика, которого приводила позавчера Степанида. Он был тогда вполне здоров.

— Что с ним? — одеваясь, спросила Ирина.

— Да все этот изверг! Как узнал, что Тимку позавчерась водила к Петру, так и вытолкнул нас обоих в чем были. В бане мы и ночевали… Утром каяться приходил, помирились, а вот робеночка застудили. Горит весь… Так я побегу, а ты уж, Нюра, проводи к нам фершалицу.

— Ладно, — неохотно согласилась Нюрка и, сдернув с бруса платье, стала натягивать его.

Акулина ушла, а Нюрка сердито сказала:

— Довертела хвостом‑то.