Дэмономания - Джон Краули

В сердце его открылась темная дорога.

— Будет здорово. Может, поможешь чем-нибудь. Ты много знаешь про Библию. — Она улыбнулась. — У тебя есть Библия?

— Несколько.

— А короля Иакова?

— Конечно.

— Надо будет захватить.

— Я совсем не уверен. Я подумаю. Совсем не уверен.

Она отпустила его руки.

— А не думаешь, — сказала она, — что ты должен это сделать ради меня?

— О боже, — сказал он, оглянулся в поисках выхода — и не нашел.

Она принялась его упрашивать, пожалуйста, ну пожалуйста. Он вспомнил то, что произошло между ними в особняке на холме, о том, что из-за этого он до сих пор в явной немилости. В общем, он сказал: ладно — тихо, почти неслышно, затем громче, чуть не рявкнул, и ворчливо добавил, что на самом деле вовсе не думает, будто ей или кому-то из «них» в данном конкретном случае что-то должен, и вообще, если обсуждать взаимные долги, то лучше как-нибудь в другой раз. А может, ничего такого он не говорил, только намекнул, а она смотрела на него, сияя улыбкой, а потом вдруг как-то по-домашнему любовно поцеловала его в отворот пальто.

Она уехала, и он вернулся в свой ненадежный домик, явно построенный на песке{338}, именно там, где — нас ведь предупреждали! — дом строить нельзя. Нет, думал он, нет, о нет. О нет. Он долго простоял на кухне, глядя, как плеть черного плюща хлещет по оконному стеклу, потом застыл в кабинетике среди бумаг. Забрел в ванную, поглядел на незнакомца в зеркале, перешел в спальню. Там все еще висела жуткая коричневая рамочка, в которую он вставил фотографию Роз. Он сел перед ней на краешек железной койки, где Роз лежала привязанной в ту ночь.

— Хорошо, Роз, — произнес он вслух, практикуясь, отрабатывая согласие более продуманное, взвешенное, более мудрое, чем то, которое он ей дал. — Ладно, — сказал он. — Я буду там, Роз. Ладно. О'кей.

Так вот и вышло, что дождливым днем на полпути от равноденствия к солнцестоянию Пирс Моффет ехал на серебристо-голубом автобусе дальнего следования с изображением гончей на борту{339} (она то ли догоняет кого, то ли убегает) в город Конурбану; отправиться в путь на своей машине он боялся, как в жизни не боялся ничего; решимости в нем не было, но он не видел и выбора и лишь дивился, каким мрачным стал вдруг мир.

Это все моя вина, думал он о черном холоде, который сгущался вокруг него, и мефитическом{340} воздухе, дышать которым невозможно, и видно сквозь него плохо; думал о непрочности земли и неба, о драгоценных и незаменимых вещах, что рушились за его спиной, а он не мог их ни припомнить, ни назвать; о мелком и редком дожде, черном автостраданье, запашке из плохо закупоренной бутылки виски в кармане соседского пальто (чувства его обострились, но воспринимали только то, что находилось чуть не впритык, — словно для того, чтобы Пирс успел защититься от подступившей угрозы).

Всё его вина. Вот к чему приводит желание или хотение, чтобы мир стал не таким, каков он ныне, но иным: теперь самому Пирсу все исправлять. Он должен вообразить, что все кончится хорошо или хотя бы неплохо, — но он не способен, такое просто нельзя поручать человеку, настолько неумелому, оцепенелому от потрясения и запоздалого осознания того, насколько он, оказывается, был безрассуден.

Но отчего он так поражен? Чему удивляться? Не он ли забавлялся мыслью, что именно так все и должно быть, не он ли ежедневно трудился (хотя в последнее время не так уж и ежедневно) над книгой, доказывающей, что мир податлив желаниям и может за миг измениться? Не он ли утверждал: подобно тому, как люди за десятки и сотни лет изменяют свой язык, так же и язык, коим сотворен мир, — язык, который и есть этот мир, его Смысл, его Логос, — меняется, когда на нем говорят люди и иные существа; и так пересоздается мир.

Что ж, он был прав. Так все и происходит. Здесь, в нашем тексте.

Глава тринадцатая

Пока только дождь, не страшно, думала Бобби, но если он перейдет в снег, придется остановиться, и даже если только припустит сильнее, то лысые покрышки хлипкого десятилетнего «котика» утратят сцепление с землей и на миг заскользят по водяной пленке, прежде чем вернутся на дорогу, — вроде человека, который клюет носом, сидя на стуле или за рулем, — и как бы она сама не стала таким человеком, если не остановится где-нибудь поспать. Она отработала несколько смен подряд, чтобы добиться коротенького отпуска, и усталость давала о себе знать. Та еще плата. Нужно что-то делать, а что — она и сама толком не знала: ее против воли тянуло на юго-запад, к деду — так притягиваются друг к другу магнитные собачки.

У детей из Бондье были такие: черный и белый скотч-терьерчики загадочно отталкивались друг от друга или, вдруг перевернувшись, сцеплялись. А в столовой, на полке высокого шкафа, стояла зеленая бутылка с такими же собачками на этикетке и подписью: «Черное и белое».{341} Это Пирс ей прочел. Она совсем не умела читать, и дети пытались ее научить, а она притворялась, что учится. Всю ту неделю, пока пряталась в большом доме, заваленном барахлом, и старалась не попасться на глаза Мауси Калтон, присматривавшей за детьми; Бобби тогда убежала от Флойда и заболела — сколько ей было, восемь или девять? Не много же помнится, а столько забыто и отброшено.

Как дед ненавидел это семейство на холме — и боялся его. Скорее даже церковь, к которой они принадлежали, священника с большим воротником, больницу, где работал врачом отецэтих ребят, монашек в черных сутанах и накрахмаленных белых передниках. Черное и белое. Они под рясой хвост прячут, говаривал он; ребенку трудно понять такие злобные шутки. А теперь он сам лежит у них в больнице, под денным и нощным уходом, хотя и не сознает того. Ей сказали, он ничего не сознает: полуприкрытые, как у змеи, холодные глаза, пустой, невидящий взгляд. Так ей сказали.

Аллентаун, Ридинг и Харрисберг{342}; она знала мужчин, что работали на тамошних фабриках; всякий раз, глядя на карту или зеленый указатель, она вспоминала лица тех, кто (думалось ей) совершенно ее забыл. Я сама уж не помню своего лица, пошутила она в пустоту. В Харрисберге она вырулила на скоростную магистраль; когда Бобби давным-давно въезжала в эти ворота с другой стороны, ей казалось — за ними лежит дорога в иной круг бытия; а ничего подобного.

Она раздраженно стукнула рукой по рулю: забыла заправиться.

— Ты вообще должна мне напоминать! — попеняла она своей новой душе, вместилищу Духа, — и рассмеялась.

О «Пауэрхаусе» она прежде всего узнала, что там берут по двести долларов за начальный курс «Божья гарантия». Сюда входит стоимость книг, материалов, видеозапись с научениями доктора Уолтера — а также собственно гарантия, что ты получишь жизнь, и с избытком{343}, и еще до окончания курса. Утверждалось, что никто не потребовал деньги назад. Двести долларов — Бобби в жизни такой уймы ни на что не тратила; прошедшие курс рассказывали, как взнос очень скоро вернулся к ним с процентами, — но к ней деньги что-то не шли, может, из-за ее маловерия: с чего бы это им возвращаться? Ей все время казалось, что доктор Уолтер не к ней обращается из видеомагнитофона, не с ней разговаривает.

В общем-то, она подписалась не на деньги и не на жизнь с избытком, хотя нашла бы, на что потратить и то и другое. Она записалась (сняла деньги с банковской кредитки), поверив обещанию, что если она продолжит занятия, будет следовать указаниям и инструкциям, то перестанет бояться сна. Так сказал Рэй Медонос: ее больше не ухватит страх провалиться сквозь подушку в ночную страну, куда уходил ее дед и где обитают мертвые.

Вы сможете мне помочь? — спросила она, а он ответил: нет, не смогу, но знаю, кто поможет. Сперва она подумала, что речь о докторе Уолтере, человеке с видеозаписи, неизвестно где обитающем, но через миг поняла, что речь о другом.

— Неужели это правда? — спросила она.

Истина в том, что повторено трижды подряд, ответил он. Слышала такое, Бобби?

Странная, пронзительная улыбка на неулыбчивом лице; неотрывный взгляд. Это правда, Бобби, сказал он. Повторено трижды подряд.

Доктор Уолтер, куда более ученый, чем все известные ей проповедники, мог объяснить все трудные места в Евангелиях, каждое трудное слово, потому что знал язык, на котором они написаны. Бобби несколько удивилась, узнав, что не по-английски. На занятиях, после просмотра видео, Рэй Медонос рассказывал, что грешная часть человека — это не он сам, а ложная личность, возникшая после Адамова грехопадения. Когда вы обратитесь к Богу, Он раскроет вас и наполнит своей благодатью, будет лить и лить, пока не наполнит; и мы знаем, как это устроить, ибо таково было откровение, дарованное доктору Уолтеру. Рэй говорил: даже когда ваше подлинное «я» наполнится Духом, ложное еще какое-то время будет грешить, но постепенно ослабеет и лишится упорства, наконец поблекнет и исчезнет; сама же Бобби останется чиста и не будет в ответе за то, что творила ее греховная доля.