Василий Сталин. Сын «отца народов» - Борис Вадимович Соколов

— по предложению отца Н. С. Хрущев был введен в секретариат ЦК и ему же было доверено восстановить положение дел в Москве — ликвидировать Поповщину (предшественником Хрущева на посту первого секретаря МГК и МК партии в 1945–1946 годах был Г. М. Попов, до 1950 года остававшийся также председателем Моссовета. — Б. С.). Будучи в то время членом ГК партии, я не мог не видеть всей благотворности личного влияния Н. С. Хрущева на дела. И в центральном аппарате ЦК Н. С. Хрущев пользовался заслуженной любовью и уважением. Партия давно знала Н. С. Хрущева, и не с неба он свалился на пост 1-го секретаря ЦК, а избран по своим заслугам и достоинству — коммунистами Советского Союза.

Что же касается критики в адрес отца, и вообще критики, то можно к ней (критике) подходить двояко: с точки зрения собственного удобства и с точки зрения пользы для общего дела. Я предпочитаю второе — с точки зрения пользы для общего дела. И именно того дела, которому отец мой посвятил и отдал всю свою жизнь.

Свое мнение о XX съезде я высказал еще в период работы съезда и теперь могу только еще раз подтвердить его — велика заслуга съезда для общего дела и не менее велика личная заслуга Н. С. Хрущева, 1-го секретаря ЦК КПСС.

20 лет я член партии и, несмотря ни на какие провокации, сумею отличить, что полезно и что вредно партии. Таково мое мнение по 3 заданным вопросам. И я готов отстаивать это мнение где угодно.

Кроме этих вопросов, мне преподнесли еще и пожелания: «сиди смирно, тебя скорее выпустят»; «остерегись, ты себе хуже сделаешь, если будешь жаловаться на произвол МВД»; «не пиши, не надоедай»; «чего ты добился согласием с решениями XX съезда? Тебя не только не освободили к 40 годовщине Октября, но и 2-х лет зачетов лишили» и т. д. в том же духе.

Выпустили к 40 годовщине или не выпустили, это другой вопрос, и он относится больше к Вам, Никита Сергеевич. Но почему я должен скрывать от партии то, что думаю? Почему я должен молчать, когда вижу произвол МВД? Грош мне цена как коммунисту, если из-за боязни за свою шкуру я спрячу от партии, что нарушаются решения XX съезда о соблюдении законности и ленинская доктрина — закон один для всех (Василий то ли не знал, то ли сделал вид, будто не знал, что Ильич был сторонником «классовой юстиции» и слова «закон один для всех» он, равно как и отец Василия, счел бы «контрреволюционным лозунгом». — Б. С.). Почему я должен кого-то и чего-то бояться? Эти пожелатели «добра» не могут понять, что запугать меня — бессмысленная трата времени.

Почему я, убежденный, что XX съезд КПСС принес много пользы, должен его порочить? Почему, считая, что Маленков сволочь, я должен «жалеть» его и ему подобных? Почему я должен порочить Хрущева, а не радоваться успехам Родины, в которых и его личная заслуга колоссальна?

Неужели я должен молчать только потому, что кто-то не верит в мою искренность? Ну и пусть не верит! Я внутренне буду удовлетворен тем, что если богу душу отдам, а дело к этому идет, — партия рано или поздно узнает, что я думаю и как воспринимал ее решения, даже в этой обстановке.

Самое дорогое для меня — это партия, и, конечно, мне не все равно — верит мне партия или не верит.

Поэтому я и обращаюсь с просьбой к партии и к Вам, ее первому секретарю, — разобраться в вопросе доверия и недоверия к В. И. Сталину. Ваше право — верить мне или не верить, вызывать или не вызывать, оставить на мне клеймо врага или снять его. Сейчас это главное! Ибо врага и лечить нет смысла, и спасать ни к чему (этот отцовский принцип Василий усвоил очень хорошо и не сомневался, что и Хрущев исповедует данную заповедь. — Б. С.).

Понимаю Вашу занятость, Никита Сергеевич, но согласитесь, что Вы никогда и не будете свободны от дел, ибо Вы всегда в работе и заботах (тут сын Сталина не угадал — после Октябрьского пленума 1964 года досуга у Хрущева стало в избытке. — Б. С.).

Прошу Вас выбрать время и выслушать меня. С своей стороны, могу Вас заверить, что Вам не придется раскаиваться, если Вы окажете мне доверие.

Более 5 лет моральных и физических страданий делают свое дело. Врачи не в силах лечить моральные травмы. Да и любое лечение в этих условиях не идет впрок. Убивает меня недоверие. Жду Вашего решения.

В, Сталин».

Хрущев не спешил оказать доверие узнику и как-то определить его судьбу. И Василий решился на совсем отчаянное послание, где, презрев гордость, рассказал, каким унижениям подвергался во Владимирской тюрьме. 1 августа 1958 года он направил заявление на имя первого секретаря ЦК КПСС:

«Всему миру известны Ваши замечательные слова: пока у меня бьется сердце — я буду бороться за правду и справедливость…

Люди верят Вам! А поэтому обращаются к Вам в поисках защиты от неправды и несправедливости. Обращался к Вам и я, — но, видимо, Вас уверяли, что все законно и справедливо, а мои заявления не стоят Вашего внимания.

Но так ли справедливы и законны, — судьба моего дела и нынешняя действительность? Действительно ли не требуется Ваше личное вмешательство, во имя правды и справедливости? Это можете решить только Вы сами!

Принося свои извинения за беспокойство, — мне придется объяснить Вам все (насколько это возможно в заявлении) о истории моего дела и последующих мучениях, длящихся уже более 5-ти лет. И просить Вашего личного вмешательства. Наилучший способ — выслушать меня.

История моего дела делится на III этапа.

I этап — 27 апреля 1953 года — беспричинно и незаконно, без санкции прокурора и вопреки депутатскому иммунитету, ко мне по обоюдному согласию Маленкова, Берия и Булганина начальником следственной части МВД (того времени) Владзимерским (в прежних заявлениях Василий ошибочно именовал его Владимирским; принятая же транскрипция фамилии Льва Емельяновича — Влодзимирский. — Б. С.), — я был арестован.

Незаконно арестовав, — надо было доказать необходимость ареста. Это было поручено Владзимерскому. Поощряемый в этом гнусном деле Берия и, как ни странно, особенно Булганиным, — Владзимерский, — не без труда, но создал дело, вполне оправдывающее (?!) арест.

Формула создания дела была проста: клевещите, клевещите, что-либо да пригодится (здесь Василий Иосифович слегка перефразировал английского философа Фрэнсиса Бэкона, утверждавшего: «Клевещите, клевещите — что-нибудь да останется». — Б.