«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

прежде; но зато уже никакое разочарование опыта не сокрушит того убеждения в неизбежности развития, которое сохранится в вас после его строгого анализа; и если вы перестанете представлять героями добра и правды почти всех тех, кто прежде являлся вам в ореоле, сотканном из риторских фраз или идеальных увлечений, зато укрепится ваше доверие к будущим судьбам человека, потому что вместо героев истинно полезными двигателями истории вы признаете людей простых и честных, темных и скромных, каких, слава богу, всегда и везде будет довольно» (Чернышевский, соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1986. С. 569). Люди простые и честные – это его «новые люди», люди науки и труда.

Откуда же бралась молодежь, которая создавала иллюзию, что в доме Чернышевского происходит нечто недозволенное? Тут я позволю себе соображение, подтверждаемое фразами и намеками мемуаров. Имя Чернышевского, конечно, привлекало молодежь, к нему и ходили студенты, но хозяин дома общался с ними мало, ему было некогда. И они оставались на женской половине дома. Обожавшая мужское общество Ольга Сократовна ликовала и веселилась от души, а он был рад, что мог доставить своей Оленьке такие развлечения. Еще в дневнике он писал: «По моим понятиям женщина занимает недостойное место в семействе. Меня возмущает всякое неравенство. Женщина должна быть равной мужчине. Но когда палка была долго искривлена на одну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть ее на другую сторону. Так и теперь: женщины ниже мужчин. Каждый порядочный человек обязан, по моим понятиям, ставить свою жену выше себя – этот временный перевес необходим для будущего равенства. Кроме того, у меня такой характер, который создан для того, чтобы подчиняться» (Чернышевский, I, 444).

И вот она стала выше мужа, по крайней мере ей так казалось, хотя и сознавала отчасти, что живет в ореоле его известности да и на его деньги. Но контраст двух образов жизни поразителен: муж, довольствовавшийся в течение дня чашкой чая и куском хлеба, поскольку не переставая писал и читал (о количестве им написанного еще надо будет сказать), и жена, предпочитавшая всему на свете веселье. Как вспоминает племянница НГЧ В.А. Пыпина: «Удалое веселье было стихией Ольги Сократовны. Зимой катанье на тройках с бубенцами, песнями, гиканьем. Одни сани обгоняют другие. Отчаянная скачка. Догонят или не догонят? “Догоним и перегоним”, – с восторгом кричит она, схватит вожжи сама, стоит и правит. Летом пикники… Лодка… На жизнь Ольга Сократовна смотрела, как на вечный, словно для нее созданный праздник. Она любила быть окруженной, но только теми, кто ей нравился, кто ею восхищался и кто был ей послушен […] О. С. Рассказывала мне, что любила, незаметно для гостей, выбежать в разгар танцев на улицу, чтобы полюбоваться на залитые светом окна своей квартиры, и говорить прохожим: “Это веселятся у Чернышевских”»[231]. Как рассказывала автору Т.В. Чумакова, петербурженка, доктор философских наук: «О супруге: еще в детстве слышала: “У его жены всегда была собственная ложа в театре, а своими нарядами она потрясала весь Петербург”. Это были такие устоявшиеся городские легенды, насколько они соответствовали действительности, я не знаю». Впрочем, о ложе в театре можно понять и из романа «Пролог», где героиня явно списана с Ольги Сократовны. К мужу относилась она снисходительно, судя по ее же словам: «Он так “рассеян и невнимателен”, что “не знает” в лицо многих из молодых людей, которые бывают у меня, обедает с ними, пьет чай, – и все-таки не знает тех из них, которые не пускаются с ним в ученые разговоры… Он уж такой у меня ученый! – “Страшно надоедает, – говорила она, – нельзя ни о чем спросить его: вместо того, чтобы ответить в двух словах, начнет целую диссертацию. Разумеется, я не дослушиваю… Только тем и спасаюсь”»[232].

Но иногда все же Чернышевский студенческие сходки посещал. Но старался внушить студентам правила осторожности, не из трусости, а показывая бессмысленность лезть на рожон, когда тебе есть что сказать. В десятом номере «Современника» он публикует статью «Русский реформатор» – о графе Сперанском. Статья имела, мне кажется, помимо рассказа о трудности быть реформатором в России, еще важнейшие обертона. Во-первых, это было как бы возвращение в саратовскую юность, когда граф Сперанский приглашал его отца к себе на службу, тонкая духовная нить с человеком, пытавшимся перестроить Россию. Во-вторых, это был явный вызов дворянской элите, ненавидевшей разночинцев – Достоевского, Добролюбова, его самого, да и графа Сперанского – и сорвавшей возможность реформ в России. «Словом сказать, Сперанскому не удалось достичь исполнения своих планов, не удалось достичь даже и того, чтобы хотя сколько-нибудь отражался характер его намерений в вещах, исполненных при его содействии; мало того: вышло так, что осуществившаяся часть его работ приняла характер, противоположный духу, которым должна была проникнуться по его предположению. Как могло произойти это? <…> Сперанский был сын священника, как известно читателю, попросту сказать – был бурсак, или попович. Барон Корф справедливо выставляет очень рельефным образом это обстоятельство, которому принадлежало значительное влияние на судьбу Сперанского. <…> Говоря просто, общество князя Куракина не допустило Сперанского в свой круг» (Чернышевский, VII, 796–797). Замечу, что граф Толстой в своем великом романе из неприятных ему русских героев выводит бывшего семинариста Сперанского, чем-то напоминающего французского мещанина Наполеона. Но также и Чернышевского. Особенно неаристократическим смехом: «Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему-то оскорблял чувство князя Андрея». Всем известен был пронзительный смех НГЧ, сам он в «Прологе» без конца иронизировал над тем, что его главный герой Волгин (автопортрет автора) неумолчно смеется: «Мелодичности своих рулад он нисколько не удивлялся, но решительно не понимал и сам, как это визг и рев выходят у него такие оглушительные, когда он расхохочется. Обыкновенным голосом он говорил тихо». Столкновение с семинаристами Чернышевским и Добролюбовым таким образом отразилось и далее в толстовском творчестве.

Толстой не хотел реформ, он мечтал о тотальной смене всех принципов русской и европейской культуры. В основе отказа графа от мировой культуры была мысль, что разночинцы помеха в контакте дворянства с народом, который и несет подлинную правду. Впрочем, еще в статьях Толстого начала 60-х о том, как он обучает крестьянских детей, все эти идеи прозвучали. Чернышевский ответил ему в статье о толстовском журнале «Ясная Поляна», где писал, что нельзя обожествлять народ, который не является собранием «римских пап, существ непогрешительных». Наверно, Толстой это заметил.

В декабре 1861 г. «Серно-Соловьевич по поводу благополучного окончания студенческого дела устроил вечер, на котором между прочим, присутствовали Чернышевский